А. Гайсин - Любовница Иуды. Роман Страница 2

– Петруха, помоги дяденьке, – поморщился Валет.

Прыщавый паренек с характерными редкими жгутами сальных волос, с лицом деревенского церковного служки, до этого времени как-то агрессивно молчавший, пожирая выпученными глазами загадочного гостя и подергивая серыми щеками, взял Бабуру за плечи и повёл к дивану. Нежные пружины глухо заворчали под небольшим, но упитанным телом казака.

– Ты кто такой? Где я нахожусь? В Магдале? Я пришел целовать красивую скифскую женщину, а ей вдруг захотелось какого-то Хериота. Екалэмэнэ! – негодовал атаман. Он вскоре шумно затих: от его мощного храпа колыхал робкий язычок свечного огня, а по стенам забегали тени.

Горячечный бред казака так разволновал гостя, что он жадно опустошил ещё один стакан вина и в невольном возбуждении сунул неприкаянные руки в карманы траурного пиджака. В правом он неожиданно что-то обнаружил, на ощупь – половинку монеты. Заранее пугаясь, гость извлек находку наружу и растерянно уставился на обломок серебряного сикля, потемневшего от времени…

Время вдруг уплотнилось необычайно: казалось, на ладони лежит не монета древней земли Эрец-Исраэль, а материализовавшиеся в металле столетия и эпохи. С удушливым замиранием сердца разглядывал гость изображение: сломанные ветви оливы на одной стороне монеты и половину оттиска кадильницы на другой. Особенно его удивил обрывок надписи «Иерусалим святой», из которой ему досталось слово «святой». Как эти полсикля очутились в кармане чужого пиджака? На какой-то миг Иуде почудилось, что он ухватил разгадку за хвостик, хотя она тут же выскользнула – будто одна из тех ящериц, спинки которых кинжально сверкали на солнышке среди священных камней вокруг храма Соломона и Зеровавеля…

В это время к нему подскочил бритоголовый и, выхватив полсикля, впился в монету одиноким прищуренным зраком часовых дел мастера, он обнюхал монетку, вдохнув чужестранные пылинки, даже попробовал на зуб и помрачнел ещё больше, голые виски заблестели от пота. Иуде показалось, что пальцы Валета (все в шрамах от порезов) теребят не кусок старинного серебра, а его обнажившееся сердце. Когда же удалось отобрать назад обломок монетки, боль сразу пропала – стало ясно, что лучше её никому не отдавать.

– Ты не узнаешь свою половинку? – спросил, задыхаясь, Валет. – Не пудри мозги, Вениамин Михалыч. Вспомни: мы тогда стояли на посту у памятника…

– Повторяю ещё раз: родом я из колена Иудина и к колену Вениамина никакого отношения не имею. Возможно, это совпадение, – сказал гость с простодушной улыбкой.

– Совершенно верно! – поддержала хозяйка с угодливо булькнувшим смешком.

– Искариот в облике Вениамина? Даже в страшном сне такое трудно представить! – Валет с кривой усмешкой покосился на Петруху, который угрюмо прихлебывал домашнюю наливку, и прыщи его, под воздействием выпитого, пламенно набухали на съеденных худобой щеках.

– А в Эрец-Исраэль, наверно, уже утро… – Гость мечтательно вздохнул и опустил ресницы. Под уютный храп атамана хотелось зевнуть до сладкого хруста в скулах. Разлитое по телу земное тепло напомнило о детстве, о матери, о родном поселке, затерянном в горной долине. Когда это было? И было ли вообще?

– Ты ему веришь, Зелот? – раздался заносчивый голос Валета.

– Да, это он… Иуда, – хрипло подтвердил Петруха и вцепился изо всех сил в лакированные подлокотники старинного ветхого кресла… Его глаза заслезились от натуги, пугая сумасшедшим лихорадочным блеском, словно Петруха пытался загипнотизировать окружающих.

– Зелот? – удивленно переспросил гость, разлепив отяжелевшие веки. – Я не ослышался? Кто тут Зелот?

Как бы сплющенная с боков голова молодого человека мелко затряслась, уголки губ обметала сероватая накипь – всё, по-видимому, шло к тому, что вот-вот он брякнется с кресла на пол и забьется в ужасных корчах. Так бы оно и случилось, если бы в полуночной тишине дома не раздались новые звуки. Откуда-то с верхнего этажа просочился сквозь толстые стены какой-то животный, почти безумный смех, который между короткими паузами переходил то в утробный хохот болотной выпи, то в сладострастное совиное уханье, а то и в горестное волчье завыванье.

У гостя зябко свело кожу на затылке. Он со страхом посмотрел на хозяйку странного дома, но допытываться ни о чём не стал – она же не только с видимым равнодушием восприняла эти жуткие звуки, но и как бы обрадовалась им: в её ожесточенном взгляде мелькнуло горделивое удовлетворение человека, приобщенного к некой тайне.

– А тебе, Марсальская, скучать не приходится, – с нескрываемым отвращением заметил Валет.

Один Петруха, казалось, чему-то обрадовался. Он с облегчением вздохнул и вытер липкий пот со лба рукавом канаусовой косоворотки. Расслабленно вытянувшись в кресле и дрыгая ногой, он закрыл глаза, а его плотно сомкнутые губы тронула болезненная усмешка.

Когда металлическая ворона прокаркала два раза, хозяйка дома встала и хлопнула в ладоши.

– Наш дорогой гость устал. Пора всем баиньки.

Ночь с Марсальской

Она повела гостя по деревянной лестнице на антресоли и по пути успела рассказать, что этот дом когда-то принадлежал её родному дяде Игнатию Марсальскому, красильных дел мастеру, теперь она выкупила особняк и превратила его в надежную крепость для всех изгнанников духа.

– А какова цель вашей командировки? Со мной-то можете поделиться? – спросила Ираида Кондратьевна, когда они вошли в благоухающую чистую комнату.

– Утром скажу, – уклонился гость от прямого ответа. Он был так выбит за два часа активного пития и болтовни, что боялся невольного продолжения.

– Думаю, это произойдет раньше, – игриво улыбнулась Марсальская и вышла.

Он не понял намека. С давно забытой неловкостью разделся до длинных по колени сатиновых трусов и замер возле трехстворчатого зеркала: отражение вроде бы его, но в то же время такое чужое, холодное. В душе колыхнулось что-то давнее, связанное с Марией, а значит, и со страданием. Переполненный нахлынувшей тоской, он повалился на кровать с кружевными накидками на спинках и зашептал в душистую подушку:

Ты прекрасна, Мария, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы, груди твои – холмы иерусалимские, ласки твои слаще вина…

И тотчас, вслед за сладостным выплеском, похожим на вечернюю молитву, явилась иная мысль – о другой Марии, поразительно похожей на первую, и он успокоился, обретя неукротимую надежду. Растроганный, он собрался было нырнуть под стёганое одеяло, но неожиданно скрипнула дверь, и в размытый сумрак комнаты скользнула хозяйка. Чернично-блестящие волосы струились по округлым плечам, под прозрачным пеньюаром волнующе зыбилась луковичная нагота, в руках Ираида Кондратьевна держала два зеленоватых бокала с искристой влагой – у гостя сразу пересохло в горле от жажды и страха.

– Причаститесь, Иуда Симонович. Настоящая амброзия, напиток богов, – Марсальская заиграла роковыми глазами.

– У вас, что – много этих богов? – Бокал он таки взял и осушил несколькими крупными глотками.

Хозяйка оказалась права: прежняя сонливость исчезла, как не бывало, в счастливо загоревшихся глазах вспыхнула радуга; окружающие предметы плавно смещались к окну и уплывали через открытую форточку в ночь…

…И вот он уже сидел на пеньке, в прозрачном лесу, и обнимал молодую обезьянку из соседнего стада. Она корчила смешные рожицы, терлась горячей мордочкой о его плечо, одной рукой гладила ему шею и мохнатую спину, а другой исследовала волосатое пространство от горла до паха; потом крепко зажала в кулачке мощно спружинившее орудие, – так держат палку для сбивания кокосов. Тут уж он рыкнул от удовольствия на весь лес, поощрив её действия нетерпеливым движением корпуса вперед. И тогда обезьянка, продолжая блудливо гримасничать, опустилась на четвереньки и уткнулась плоской мордочкой в жесткие заросли промежности, облизывая каждый мшистый бугорок, похрюкивая и щелкая острыми зубками, словно ловила блох или вшей. А когда она обхватила теплыми мягким губами, как меховой полостью, его упругую дубинку, да еще куснула её легонько, он воинственно всхрапнул и схватил обезьянку за волосы на холке. Но вспыхнувший было азарт перебил отвратительный знакомый смех за плотной стеной деревьев, который затем рассыпался на голодные крики гиен и шакалов, на прочие ночные песни Иосафатовой долины, где, по древнему преданию, должна прозвучать грозная труба Архангела. При звуках этой трубы восстанут из могил грешники на Страшный суд.

Будто уже услышав приближающийся трубный рев, он вспомнил далекую галилеянку и заметался в своей телесной пещере, стал мучительно расслаиваться, искать выход и, найдя искомое, радостно устремился в серебристый просвет, вырвавшись из тела, как из утробы огромной рыбы. Теперь, с высоты тяжелой люстры, мог он наблюдать внизу, на смятой постели, чужие шевелящиеся тела: одно из них, поменьше и поизящней, оседлало другое, мускулистое и крупное, охваченное сомнамбулическими движениями… Двое вместе с постелью куда-то мчались по каменистой долине среди гробниц, почти заваленных огромными валунами. И наездница, хищно раздувая ноздри, улыбалась назло мертвецам, дразнила их чувственным оскалом, царапая красными ногтями могучую грудь своего жеребца; она то скорбно подвывала, будто иудейская плакальщица над покойником, то просила пощады, как языческая ведьма, посаженная на кол. Её подстегивал озлобленный вой гепарда за стеной белых берез на обоях. Этой погоне, казалось, не будет конца. Но вдруг, будто кто-то из засады выстрелил наезднице в спину – она с гибельным воплем прогнулась в пояснице, запрокинула ослепленное страстью лицо, судорожно сдавила ляжками истертые бока скакуна и, уронив руки, упала лицом на широкую волосатую грудь Иуды.