Сергей Стукало - Лиса. Личные хроники русской смуты Страница 2

Самое искреннее сочувствие вызывают возникшие из большой любви смешанные семьи и рожденные в них дети… Дети, рожденные по любви. Именно они, и любовь их родителей становятся самыми первыми и самыми ужасными жертвами разыгрывающих национальные карты рвущихся к власти проходимцев. Ужасающи и потери среди национальных меньшинств, объявленных в новоявленных «демократиях» «лишними» и подлежащими депортации либо уничтожению. Их и в самом деле уничтожали – в Грузии и в Азербайджане, в Армении и в Молдове… Между тем, горе людей, потерявших своих родных и близких, не имеет национальности. Его глубина измеряется совсем в другой системе координат – болью и ужасом понесённых потерь и утрат.

Потери и утраты, которые невозможно ни возместить, ни восполнить – всегда ужасны. Ужасны, прежде всего, тем, что уже ничего невозможно повернуть вспять. Со всем можно примириться и всё можно простить. Всё, кроме намеренного причинения смерти.

Смертные грехи даже у Господа прощать не принято.

В 1989-91 годах по окраинам «нерушимого» Союза республик свободных уже пролилась первая кровь. Тогда ещё можно было остановить трагедию, число жертв которой оказалось не меньшим, чем в результате самой безжалостной и беспощадной войны. Однако за это благородное дело взялись болтуны и клоуны, и, естественно, последний шанс спасти страну и уже начавший чувствовать себя одним целым народ – был упущен. Самоназначенные «спасители» так ничего и не сделали, чтобы навести в стране порядок и провести давно назревшие реформы, чтобы остановить начавшееся сползание в пропасть. Объявив в ней чрезвычайное положение, клоуны затаились, но это им не помогло. Их объявили путчистами, и пришли арестовывать.

После их ареста война против своего народа приобрела тотальный характер.

Смутное время – это всегда истребление своего народа.

Глава 1

Французская булочка

Первые недели ошалевший от наступившего мира город пел, шумел, веселился, распахивая свои объятья каждому, кто возвращался в свои дома и свои семьи, к родным и любимым, к тем, кто их так долго и отчаянно ждал с войны.

Марии, наверно единственной в городе, было не до веселья. Лишь день назад от неё уехал бравый военпред, сволочь такая. Наскоро заскочив в комнату, поцеловал в щёку, не глядя в глаза, подхватил заранее собранные вещи и, пообещав «часто писать и непременно что-нибудь придумать», с явным облегчением хлопнул дверью. Опустившись на переднее сиденье привезшей его машины, он как-то механически, не глядя в сторону её окна, помахал рукой и скрылся в облачке поднявшейся за колёсами пыли.

Надо полагать, что навсегда.

В связи с окончанием войны военные представительства на нефтепереработках сократили, и военпредов, тех, кого не демобилизовали, перевели на новое место службы. Сожительствовавший с Марией «жилец» оставил после себя две банки тушёнки, несколько небрежно упакованных в серую бумагу свёртков, тоненький браслет змейкой и немного денег.

Браслет был золотым, и глазки у змейки отсвечивали малиновыми лучиками искусственных красных рубинов.

Очень красиво.

Покупался браслет почти полгода назад. «К грядущему дню рождения». Уже на следующий день, с утра, «жилец» отвёз его на работу. В сейф. Для лучшей сохранности.

Как он выразился: «До близящегося лета и наступления торжественного дня…»

«Вот он и наступил – „Торжественный день“, – сказала себе Мария и, залпом допив бокал красного вина, прикупленного к тому же событию, надела на руку браслет. – Интересно, сколько теперь за него дадут?» – подумала она и утерла ладонью повлажневшие глаза, окончательно размазав потекшую тушь по мокрым щекам.

То, что самые счастливые в её жизни дни теперь позади, она поняла сразу.

Не дурочка.

Быстро привыкнув к красивым серёжкам с белыми искрящимися камушками, к тяжёлым разноцветным бусам, ярким платьям, высоким прическам, маникюру, вечерним поездкам в кино и в театр на военном автомобиле с персональным водителем, она совершенно не представляла, как теперь ей жить дальше. Соседки, ещё вчера, под гитару и бутылочку вина, с неподдельным удовольствием разделявшие привалившее ей «бабье счастье», сегодня, крепко уцепив вернувшихся мужей под локоть, проходили мимо гордо и независимо.

Не здороваясь. Словно и вовсе не знакомые.

Их мужья посматривали на неё цепко и оценивающе. По кобелиному. Не найдя интереса в ответном взгляде, некрасиво сплёвывали под ноги и что-то энергично шептали… Наверное, ругались. Жёны делали вид, что происходящее их не касается.

Красивым женщинам их уже минувшего счастья не прощают. Ошибки ещё можно простить, но вот счастье…

Возвращаться в дом свекрови было глупо и бессмысленно. Да и вряд ли её теперь туда пустят… Мария знала, что та её иначе как «гулящей» не называет. Она и раньше была там на роли – «подай-принеси». Свекровь не могла простить легкомысленной «девочке из прислуги» того, что та «окрутила» её перспективного сына. Её неприязнь не исчезла даже после рождения внука, а уж теперь…

Перед самой войной «перспективный сын» загремел в лагерь по статье «за расхищение и использование служебного положения в корыстных целях», а из лагеря – в штрафбат.

Писем от мужа-зека Мария не получала.

Он не любил писать, она не писала тоже.

Без помощи винившей её во всём свекрови Мария выживала, как могла.

В сорок втором, окончательно сломавшись, по настоятельному совету заводской кадровички, пустила к себе жильца. Каким он будет «квартирантом» было ясно сразу – Мария жила в коммуналке, в которую её выселили с годовалым Валеркой сразу же после состоявшегося над мужем процесса. Из благоустроенной квартиры выселили.

Комнатка у неё теперь была одна-единственная, угловая и не очень просторная.

После ареста мужа жизнь, начавшая было налаживаться, рухнула как карточный домик.

Была тогда такая статья – «С конфискацией имущества».

Теперь жизнь рухнула во второй раз.

«Не судьба, – решила Мария. – Но на завод больше не пойду… Я там своё отработала».

Она кусала губы, мысленно прощаясь с сытым военным временем: с его тушёнкой, яичным порошком, белым хлебом и молодым смехом крепкого весёлого мужчины. У этого времени был горько-сладкий привкус американского шоколада. Мария стонала и мотала головой, вспоминая тёплое плечо, к которому, засыпая, так любила прильнуть щекой…

Оказалось, что тогда, три года назад, решившись на эту «жертву», она вытянула счастливый билет. Хотя и не ради собственной сытой жизни решилась, а ради крошечного сына, которого надо было чем-то кормить и, желательно, делать это каждый день. Ради Валерки…

Мальчишка рос болезненный, ему было нужно хорошее питание, молоко и витамины. Нужны были фрукты. Всё это требовало денег, по военному времени – немалых, а жёны штрафников переводов с фронта не получали.

А потом… Потом она влюбилась.

А кто бы не влюбился? Три года как муж и жена прожили… От нахлынувших воспоминаний засбоило сердце, и закружилась голова. Сильно заныло внизу живота…

Темперамент, язви его…

На какое-то мгновение Марии вдруг показалось, что она просто больна, что у неё температура, а всё случившееся – не более чем вызванный этой температурой морок.

Может, когда она выздоровеет, всё и в самом деле образуется?

В ней всегда жила уверенность, что она рождена для яркой и насыщенной радостными событиями жизни, и обязательно будет счастлива. Мария была оптимисткой и верила, что все невзгоды и несчастья обязательно проходят, что всё ещё наладится. Наладится…

Не важно как, лишь бы наладилось.

Наивная. Впереди её ждали непростые времена. Она начала падать, не подстелив соломки…

По теневой стороне широкой улицы, упиравшейся одним концом в порт и помпезное здание морвокзала, целеустремлённо шла крошечная женщина. Её губы были плотно сжаты, а сосредоточенный взгляд выразительных карих глаз словно предупреждал: «Меня не тронь!». Правой рукой женщина крепко сжимала ладошку маленького сынишки. Тот явно не поспевал за ней, хотя и очень старался.

Эти двое являли собой полную противоположность окружающей празднично настроенной действительности: они ёжились от взглядов встречных прохожих. Большинство попадавшихся навстречу людей были женщине знакомы и поэтому их улыбки казались ей неискренними – ироничными, даже осуждающими. Впрочем, большинство улыбок именно такими и были.

Военное время кануло в прошлое, а вместе с ним и мораль этого времени.

Военная мораль, давно замечено, куда внятнее и человечнее своей мирной сестры, которая, наверное, в силу видимости наступившего благополучия, никому спуску не даёт.

Вскоре женщина и её сын отошли достаточно далеко, и знакомцы перестали попадаться. Женщина облегчённо вздохнула и улыбнулась. У неё даже походка изменилась – стальные каблучки изящных туфелек застучали по асфальту веселее, энергичнее.