Юзеф Крашевский - Безымянная Страница 2

Старшая женщина грустно рассмеялась, пожимая плечами, качая головой с выражением сожаления.

– О, мечтательница ты, мечтательница! – шепнула она. – Ты, такая стосковавшаяся, голодная, молодость тебя так и зовёт из этой пустыни к свету и людям, что тебе каждый прибывший кажется переодетым принцем и героем…

Хела вздохнула.

– Никогда вы, мама, меня не поймёте.

– А ты меня, дорогая Хела…

Спустя минуту она добавила тише:

– Моя ты дорогая, только не дай голове на счёт героя очень уж широко размечтаться, он от тебя так неожиданно исчезнет, как странно выпал с дождём. Повторяю это тебе, припомни это себе, мы не знаем даже, кто он, зачем сюда прибыл… видимо, попал сюда случайно, только что-то ждёт, от скуки дал твоим милым глазам привлечь себя.

Хела молчала, но, желая повернуть разговор иначе, она отозвалась на вид равнодушно:

– А как же кажется вам, матушка? Кто бы это мог быть? Это загадка, не правда ли?

– Которой я не думаю отгадывать, – добавила старая. – В таких бурных временах, как наши, когда столько людей всякого рода снуёт по стране, можно ли даже догадаться, что это за человек? Что не простой какой-то шляхтич, ищущий должность, это несомненно… это будит подозрения и домыслы, почему скрывается, почему утаивает фамилию, потому что он нам это поведал… какой-то… кажется, что её себе придумал заранее… и, по-видимому, не хочет, чтобы его знали, сидит целый день в доме приходского священника…

– А вы знаете, мама, то, – очень тихо шепнула Хела, наклоняясь почти к уху, – что на какие-то совещания приезжают к нему ночами обыватели из околицы, какие-то мещане, военные, князья… в доме приходского священника иногда не спят до белого дня…

– Откуда ты это знаешь? – спросила старшая.

Хела зарумянилась.

– Ну, достаточно, что знаю, – сказала она.

– Не нужно тебе об этом знать, – воскликнула взволнованная мать, – и, ради Бога, ни говорить, ни повторять, ни спрашивать! – говоря это, она заламала руки. – Тихо! Тихо! Перед самой собой… я также знала о том, а молчу даже перед тобой… Страшные времена!

Обе на мгновение замолчали.

– Будьте спокойны, – сказала Хела, – я говорю это потому, что если бы он был обычным человеком… всё-таки не тянулось бы к нему столько…

Старшая ничего не отвечала, огонь загорелся ярче, обе взялись за работу, но та у них уже не шла.

– Ну, вероятно, уже не придёт, – шепнула Хела почти неслышным голосом.

Затем из алькова больная девочка, лежащая в кроватке, сказала, отвечая:

– Но придёт… я его слышу… идёт… идёт…

– Ты ещё не спишь? – воскликнула мать, вскакивая и направляясь в альков.

Хела также встала, спеша за ней. Они нашли девочку, опиравшуюся на локти, с открытыми чёрными глазами, улыбающуюся им.

– Почему ты не спала? – спросила мать.

– Как же ты знаешь, что он придёт? – промолвила Хела, целуя её.

– Не спала, потому что не могла… ветер шумит, словно что-то говорит, чего не могу понять… всё-таки это может быть какой-то глас Божий… мысль, как мышка, летала у меня в голове и не дала вздремнуть… А что придёт, – промолвила она Хели, – о, это несомненно… отсюда слышны шаги по дороге… он идёт… он пришёл… чувствую…

В эти же минуты дверь затряслась, заскрипела, послышались шаги, несмотря на шум бури, и фигура, укрытая плащом, показалась на пороге. Мать аж заломила руки.

– О, мой Боже… эта Юлка, наверно, от болезни так всё знает и слышит…

Но ребёнок схватил её руку и, целуя её, потихоньку сказал:

– Нет, я здорова… теперь засну… но потому, что мне жаль было Хелу.

Мужчина, который вошёл и сбросил с себя промокший плащ на скамью, стоящую у порога, довольно несмело вошел на середину комнатки.

Хела побежала зажечь свечу, стоящую на столе. Старшая приветствовала его, молчащего.

– Мой Боже, – начал прибывший, – что же это за осенний вечер, бурный, холодный, слякотный… а вы тут одни сидите? Так мне грустно сделалось, что, может быть, ненужным пришёл. Если бы я мог вам в чём-нибудь послужить, хотя бы для рубки веток…

В это время зажжённый свет позволил лучше разглядеть гостя, который, держа шапку в руке, какой-то встревоженный, несмелый, стоял посерёдке, оглядываясь кругом.

Был это мужчина уже не очень молодой, добрых средних лет, среднего роста, с лицом пожелтевшим и загорелым, словно не под нашим солнцем, по которому спадали длинные ненапудренные волосы, только чёрной лентой связанные сзади.

Черты его лица не были красивы, на первый взгляд не казались примечательными, только более долгое общение учило в них читать и постепенно проясняло их блеск и величие. Губы довольно большие, нос немного задранный, подбородок тупо усечённый, глаза маленькие, лоб широкий и ясный составляли в целом почти обычные лицо, но его выражение дышало силой, спокойствием и добротой. Был это облик, каких в нашей стране встречаются тысячи, тип, несомненно, наш, родной, но поднятый какой-то внутренней силой до чрезвычайной мощи. Отгадать было трудно, что ему давало этот необычный блеск и это излучение – он имел в себе ту неуловимую тайну красоту, какими иногда самые обычные черты позолачивает чувство и идея, которая им владеет… Кто его видел однажды, тот непреднамеренно обращал взгляд на него, ища слова загадки, какой была физиономия этого невзрачного и необычного человека.

Его простая одежда не отличалась ничем – он имел на себе тип серой венгерки немного солдатского кроя, с зелёными шнурками, и длинные чёрные ботинки до колен.

– А может, к моим дамам, вместо того, чтобы прибыть с услугой, которой вы не требуете, я навязчиво пришёл не в пору? – спросил он почти несмело, посмотрев на холодное выражение старшей женщины.

– О! Прошу вас, – ответила мать, – больных и бедных проведать – это поступок христианский…

А Хела прибавила:

– Как же вы можете это говорить! Вы всё же знаете, какой вы нам, сиротам, всегда милый гость. Но мы уже действительно думали, что сегодня в эту бурю, вихрь и слякоть прийти не захотите.

– Что мне там вихрь и слякоть, – сказал, садясь на придвинутом стуле, прибывший, – я служил когда-то в войсках и ко всему привык; я подумал, что вы тут одни, а тем срочней мне было прийти, что, по-видимому, я сюда уже не долго приходить буду…

Хела живо на него взглянула, но ещё быстрее опустила глаза к работе, потому что старшая измерила её суровым взглядом, словно хотела предостеречь.

– Да, да, – кончил незнакомец, – завтра, наверное, мои дела здесь я окончу… а послезавтра… нужно будет ехать!

Он вздохнул.

– Ехать? – спросила Хела. – Ехать?

– Да!.. Я должен, – прибавил гость грустно.

– Обязательно? – шепнула девушка.

– Если бы это было не обязанностью, – сказал, снова вздыхая, незнакомец, – думал бы я выдвигаться? Верьте мне, мои дамы, что мне тут хорошо, очень хорошо. Люблю это одиночество и тишину, люблю эту вашу пустошь и вечерние беседы при камине. Но напрасно, когда долг зовёт!

Он опустил голову и задумался.

– А так это грустно, – отозвался он снова через мгновение, – оставить добрых людей, милые лица, когда Бог знает, увидит ли он их ещё.

О! Жизнь, жизнь, мои пани; что же это за страшная пропасть, полная тайн – если бы её не освещала какая-то вера и надежда, вера в Бога и справедливость. Мы встретимся на той естественной юдоле плача – проходной – поздороваемся глазами, пожмём чуть руки, иногда наше сердце ударит – дальше в дорогу, дальше, ибо судьба хлещет бичом и гонит, как стадо коней… в степи.

Хела глядела на него, когда он говорил так, смущённый, склонившийся, с головой, опущенной к полу.

– Но иногда, – добавила она спустя мгновение, – ведь против этих бичей судьбы можно бы сопротивляться и противостоять?

– Так это кажется по молодости, моя пани, – сказал гость, поднимая взор и снова упирая голову на руки, – но когда в более поздних летах от её ударов остаются шрамы, когда в битвах силы слабеют, человек уже как заезженный конь, идёт послушный под бичом, в хомуте и не думает сопротивляться… лишь бы до конца!

Незнакомый гость договаривал эти слова, когда его взгляд случайно упал на противоположную стену, которую более живым блеском осветила стоящая на столе свеча; говорил, а глаза его, уставленные в неё, казалось, замечают что-то странное, беспокоящее; он поднялся, задвигался, удивлённый.

Над канапе не было, однако же, ничего, кроме нескольких медальонов с чёрными силуэтами, выцветшими на дне, а в середине висел немного побольше, на котором из волос довольно искусно был сделан какой-то герб и ловко связанные нечитаемые инициалы. Путались в нём во вкусе века сложенные буквы, как бы составляющие какую-то загадку для отгадывания.

Смотря на стену, гость перестал говорить, так было возбуждено его любопытство, что он вдруг, схватив свечу, подошёл к стене и начал внимательно присматриваться к медальонам и статуэткам.

– Мне кажется, – проговорил он, – что я здесь этого у вас раньше не видел.