Бенджамин Дизраэли - Алрой Страница 2

— Да, слава решительно с нами! — провозгласил Предводитель и, смягчив голос, добавил: «Халев, сын мой, воздай хвалу Господу, за то, что ты молод.»

— Мой господин, живи долго и наслаждайся счастьем грядущих дней!

— Ты ошибочно истолковал мои слова, Халев. Я прожил жизнь, чтоб увидать времена похуже былых. Не будущее я разумел, советуя тебе благодарить Бога за молодость. Волосы твои не подернуты сединой, и не знал ты прежних подлинно великих дней, когда нам под силу было и плен пленить и изгнание изгнать. Ты молод, и удел твой хорош, ибо нет лучшего, чем лучшего не знать.

— Мой отец жил в Вавилоне, — сказал Халев.

— О, не упоминай Вавилон, не произноси это слово! — с болью воскликнул старик, — горька потеря второго Сиона. Но не сломить наш народ! Разве не сбросили мы тяжкие оковы рабства египетского? А в день подношения дани разве не вытребовал я почетный кортеж, пусть малочисленный? И что ты скажешь о богатстве подношения нашего — о туго набитом драхмами мешке, возлежавшем в блестящем окружении семи тысяч турецких клинков-ятаганов?

— Семь тысяч ятаганов?

— И ни одним меньше!

— Подлинно великий день Израиля!

— О, Халев, верь, мы знали дни большего величия. Когда Предводителем изгнания был старый Давид Алрой, мы тридцать счастливых лет вовсе не платили дань халифу!

— Тридцать лет они не получали дани! Не диво, что теперь с нас три шкуры снимают!

— Это еще что! — продолжал Бустинай, пропустив мимо ушей последнее замечание Халева, — когда халифом был Моктадир, он послал гонца к Предводителю Давиду узнать, почему не заплачен долг, и не доставлены в срок положенные драхмы. Давид мигом оседлал коня и со свитой примчался во дворец. Он сказал халифу, что дань есть плата слабого сильному взамен на защиту, а люди его вот уж десять лет обороняют город, а посему не он, а султан является должником!

— Здорово! — восторженно воскликнул Халев, — разве нынче такому бывать? Скорей ворон белый прилетит или осел на лестницу влезет!

— К месту присловие. Эту правдивую историю я слышал от отца. Он вспоминал, как ребенком, стоя у окна, глядел на победно возвращавшуюся из дворца процессию, а люди на улице кричали: «Не дрогнет жезл в руках Якова!»

— То был бесспорно великий день Израиля!

— Да, Халев, много сладких минут осталось в достойном нашем прошлом. Но мы с тобой заболтались, а дело не сделано. Иди к людям, добрый Халев, и оделяй их щедро, хоть мы и не так богаты, как цари, в древнем Канаане сражавшиеся. У щедрого богатство не переводится. И ты прав, разумный Халев, сегодня с заходом солнца минует еще один великий день народа Израиля. А сейчас ступай и пригласи племянника моего, Давида Алроя, я хочу говорить с ним.

— Потороплюсь и все в точности исполню, любезный господин. Однако, я и другие удивлены, что юный повелитель, твой племянник, устранился от подношения дани.

— Эй, ты и другие! Удивление держите при себе! Прочь, пустомеля! Принимайся за дело!

«Он и другие удивлены, что мой племянник устранился от подношения дани! Разговоры досужие, но колют. Моего юного родственника предназначение — хранить величие Израиля, то бишь держать жезл Якова твердою рукою, направляемой благоразумием. Сего достоинства пока не вижу в юноше. Таков, как есть, он нас погубит. Я наблюдал за ним от младых его ногтей. В жилах его течет кровь старого Алроя — упрямая порода! В молодости я дружился с его дедом. Тогда и моя голова была полна фантазий, мечтаний и химер. Никогда народу Израиля не приходилось легко, а все же мы благоденствуем. Да, восторг обретения Ковчега Завета возвышенней, чем упоение богатством наших караванов, везущих ткани из Индии и Самарканда. Но и это зрелище ласкает взор. А чопорные правители наши разве могут обойтись без нас? Ох, сладко слышать рабскую лесть надменных владык! Весьма утешительно видеть, как бледнеют лица доблестных воителей, при упоминании имени грозного султана Арслана. Слабые, гнущиеся от ветров судьбы ветви рассеянного моего народа живут, зеленеют, дают побеги. Сие по воле Господа — он приучил нас к гибкости ума. Минуло время удалой силы, настал век осторожного здравомыслия. Им напоим древо преуспеяния. Шутки, насмешки, побои даже — сносить будем кротко, с приятностью в лице. Я откровенен, чем и горжусь, ибо откровенность — знак свободы духа. И вот уж драхмы полнят мошну, а с ними сила приходит к Израилю. Так обращаем гонителей в должников, и мстим унижающим нас. О, кажется, племянник идет. Какое сходство с дедом в его молодые годы! Тот же Алрой. Та же хрупкая фигура, то же тонкое, почти девичье лицо, с нежностью которого спорят мятежные страсти в цыплячей груди. Что привело тебя, почтенный?»

— Кажется, ты ждал меня, дядя?

— С чего бы это? Дядья частенько ждут того, чего племянники не доставляют им.

— По крайней мере, я ни в чем не отказываю, ибо у меня ничего нет.

— У тебя есть сокровище, и я вожделею его.

— Ты говоришь об ожерелье, которым украсил меня? Оно принадлежит тебе.

— Благодарю. Я вижу, мой мальчик: рубины горят, изумруды сияют, жемчужины отражают свет тех и других — отборные камни, и они твои. Но другого сокровища я жду от тебя.

— О чем ты, дядя?

— О смирении.

— Сомнительной ценности сокровище. Если долг платится бесчестьем, то нет в уплате добродетели.

— Мы думаем розно, но об одном. Я послал за тобой, желая узнать, отчего сегодня ты не присоединился ко мне, когда я…

— Подносил дань!

— Пусть так. Почему ты «устранился»?

— Потому, что ты подносил дань. Я ничего не плачу.

— Мой мальчик! Грусть и груз прожитых лет не стерли в памяти безрассудства юности. Посему резонно говорю тебе, Давид, ты — безумец. Терпеть унижения — вовсе не пристрастье стариков. Разве в жизни всегда и каждому доступен выбор меж рабством и свободой? Не слишком ли просто? Не велика заслуга быть сумасбродным патриотом средь беззаступных, и при том не мочь подать им помощь. Ты не первый, дом Алроя известен героями такого сорта. И каков итог? Ты и сестра твоя — сироты, а клан ваш разбросан по белу свету. Не лучше ль доставлять дань в сопровождении почетного кортежа, чем под ударами бича и в кандалах? Это я, ты слышишь, Давид, это я собрал наше рассеянное племя, вернул нашу попранную славу. День сегодняшний ты обзываешь днем позора, а я величаю днем триумфа. После ненастья солнце светит ярче. Но разве нет у нас общей почвы? Пусть знает Исмаил, что Яков твердо держит жезл в руке, и наш народ непобедим. Неужто такая цель не роднит тебя со мною?

— Дядя, прошу тебя, оставим это. Ты — мой славный родич, нам ни к чему раздоры. Склонности сердца мне изменить не дано. Мои предки? Что ж, они хотели многого, добились мало. Помыслы их были чисты, и я таков. Один из наших слывет героем.

— То незабвенный Алрой. Гордись им.

— Но я стыжусь, дядя, стыжусь, стыжусь!

— Его сила не ушла. Я был верен и ему и ей. Я хочу вернуть поднятый им жезл.

— Вернуть кому?

— Истинному владельцу — тебе!

— О, нет! Молю, забудь о праве моем на наследие, от коего я отрекаюсь. Жезл, что ты мудро пронес сквозь годы, я не приму. Слабым моим талантам не доступно вдохновение рутины. Быть рассудительным быстро приедается.

— Ищущий славы бежит труда!

— Труд без славы — удел лакея!

— Ты умен, твой горизонт широк. Ты обязательно поймешь, что приносит счастье мысль о бедах, которые могли прийти и не пришли. Нет лучшего удела, чем честный труд и покой, заслуженный в награду.

— Если мой удел — покой, то потерплю с ним до могилы.

— Ах, Давид! Меня пугает своевольство нрава твоего. Я утешаюсь упованьем, что к великим безрассудствам побуждает великий, но слишком юный ум, и потому имеется надежда. Уж очень ты одинок. Возможно, в этом кроется причина. Повторяю, ты умен, и, несомненно, глубоко проникнешь в суть твоего наследия. А я, покуда жив, твой верный помощник и подсказчик. И, главное, уповай на Бога отцов наших, он не оставит милостью своей царственного рода сироту.

— Любезный дядя, довольно об этом. Я не надену корону царя рабов.

— Ты не зрел в сужденьях. Мы живем рабами? Наши палаты — рабов жилище? Эти роскошные диваны и ковры не осрамят пышнейший из гаремов. Мои сундуки набиты драхмами. Такова жизнь раба? Богатейшие караваны принадлежат мне, Бостинаю. По-твоему, я — раб? В Багдаде на базаре мое имя известнее имени халифа. Это — рабства знак?

— Дядя, ты трудишься для чужих.

— Все этим заняты. Такова же и пчела. И она свободна и счастлива при том.

— По крайней мере, у нее есть жало…

— Она лишь раз ужалит — и умрет!

— Умрет достойно. Ее смерть слаще ее меда.

— Ты молод, молод. И я когда-то льстился мечтой о будущем геройстве. Теперь, мой мальчик, мечтаю дожить до созерцанья твоего довольства. Сотри мину кислую с лица, возрадуемся вместе. Что ни говори, а сегодня у нас большой день. Все наши, а также Исмаил, проклятый сын Агари, уведомлены, что отныне ты — Предводитель изгнания. Сегодня минул твой восемнадцатый год, и, как у нас заведено, сей день — первый день твоего правленья. Я приглашу старейшин на торжество, представлю их тебе. А сейчас, до свидания Давид. Укрась физиономию улыбкой. С волнением жду я торжества и твоего торжества на нем.