Мелвин Брэгг - Дева Баттермира Страница 2

Человек, который в прошлом играл с Кемблом на одних подмостках, как-то раз сказал ему: «Не переставай играть, говори все, что угодно, но делай это до тех пор, пока оно не станет твоей второй натурой», — именно в этом и заключалась суть. В течение нескончаемо долгого тюремного заключения они проводили за беседами многие часы, дни, месяцы и годы. И все это время он боролся за собственное возрождение, за возможность вернуться к жизни в полной мере, нисколько не утратив при этом интереса к ней. Этот человек как-то сказал ему очень важную вещь — необходимо привыкнуть к звуку своего голоса. Однажды этот новый голос перестанет казаться чужим, затем его просто перестанешь замечать: новые черты характера легко появятся сами собой. И кажется, ему это удавалось.

Он мысленно вернулся к войне с Францией и выразил свою озабоченность военного человека по поводу мирного договора, только что подписанного в Амьене[6]. «Франция воспользуется им, чтобы снова вооружиться, поверьте мне, французы желают войны, и Наполеон Бонапарт в особенности испытывает отвращение к свободно рожденным англичанам. Бони[7] никогда не успокоится до тех пор, пока не обоснуется на английской земле. Помяните мое слово, это не мирный договор, это лишь короткая передышка в военных действиях» — эту фразу он краем уха услышал в одном из судов Лондона и тут же подхватил ее, точно она принадлежала ему самому. Затем он принялся репетировать рассказ о временах своей службы младшим офицером, повествуя о путешествии по всей Европе со своим учителем доктором Джоном Джиллом. «Это случилось в ту пору, когда в Европе всякому было так же свободно, как помещику в собственных угодьях». Он снова произнес вслух фразу, которая нравилась ему, льстила его самолюбию и доставляла огромное наслаждение; его воображение рисовало перед ним рощи, храмы, реки, парки, леса, и все они лежали у его ног, когда он повторял «так же свободно, как помещику в собственных угодьях». После такой фразы следовало сделать паузу, дабы воображение слушателей успело нарисовать блистательную картину угодий Хоуптонов, на которые, собственно, и намекалось. Затем он отправился в Италию — изучать живопись, а после в Египет — изучать пирамиды и бальзамирование, он отлично продумал путешествие до последней детали, к тому же бальзамирование его весьма интересовало. Он не без основания полагал, что одно лишь упоминание о подобном занятии могло бы произвести впечатление на многих его знакомых, в особенности на женщин, которые с молчаливым почтительным трепетом станут относиться к его мастерству и опыту.

Он отработал две версии того времени, которое он, по его словам, провел в Америке. К тому же в запасе у него были неиссякаемые рассказы о Лондоне, полные набожности или же исключительно светские: в зависимости от ситуации и компании. Он рассказывал о своих ранах и страданиях как о незначительных пустяках, упоминал о них достаточно часто, с хорошо отрепетированными меланхолическими интонациями, которые наверняка могли затронуть душу чувствительного собеседника, вызывая доверие и сочувствие. И в такие моменты его ирландский акцент звучал особенно выразительно. Он беспрерывно расхаживал по песку, жестикулируя свободной рукой, все реже и реже заглядывая в записи. И постепенно неустанное повторение заставило его забыть о целях, которые он преследовал. Исподволь, шаг за шагом он перевоплощался в другого человека. Он уже больше не примеривал на себя чужой образ, но все его существо приобретало иные черты. Оставшись наедине со своими видениями, с ощущениями перемен в самом себе, он продолжал страстно произносить заранее заготовленные слова, но теперь, освободившись от воспоминаний, не думая ни о чем другом, в полном уединении, он наконец почувствовал себя свободным на этом пустынном океанском дне.

Женщина, точно зачарованная, следила за ним. Несмотря на присущую ей осторожность, она подходила все ближе и ближе, двигаясь по дну канала до тех пор, пока целые предложения и фразы не стали долетать до ее слуха. Во всех его движениях, наполненных живостью и энергией, чувствовались одновременно и отчаяние и беззаботность. От них веяло свежестью, как от прохладного бриза, и она не могла не отметить этого. Сначала, завидев бумаги в его руке, она было решила, что он приходской священник, готовящий проповедь. И хотя расслышать ей удалось довольно много, ничего иного она и вообразить себе не могла. Она не слишком жаловала церковь, но именно такое предположение в первую очередь пришло ей на ум. Однако для приходского священника он выглядел чересчур мужественным и пылким, к тому же его одежда сильно отличала его как от фанатичного аскета, так и от напыщенного проповедника. Первый при всем своем желании никогда бы не надел такие богатые и красивые высокие ботфорты, украшенные кисточками, тогда как второму и в голову бы не пришло с подобной беспечностью разгуливать в них по соленому морскому песку, который портит подошвы. Но если мужчина, расхаживавший перед ней, не был священником, то она и вовсе терялась в догадках. Его беспрерывный монолог, журчанье воды, птичьи крики, раздававшиеся на просторах, все же успокоили ее, она стала выбираться по стенке канала на песчаные просторы.

— Как ты думаешь, кто я? — спросил он, неожиданно разворачиваясь к ней со стремительностью чибиса.

На секунду замерев от изумления, женщина лишь покачала головой, затем положила руку на ремень корзины и выбралась из канавы; эти простые движения не только придавали ей уверенности, но и помогали преодолеть страх, что незнакомец тотчас увидит ее насквозь.

— Ну, в таком случае кто ты такая? — спросил он, и она обратила внимание, что говорит он совсем не так важно, как принято у аристократов; его голос звучал просто и спокойно. Комедию ломает, отметила она с удовольствием и без всякой благожелательности.

— Я береговую линию обхожу, — ответила она наконец, словно наступившая между ними тишина тяготила ее. Несмотря на его приветливую улыбку, которая смягчала выражение его глаз, ей было тяжело выдержать на себе его пристальный взгляд. Ее голос прозвучал хрипло и слишком низко. — Береговую линию обхожу, — повторила она, — ищу мелкую рыбешку.

— Ты зашла слишком далеко.

— Иногда случается заходить далеко, коль поблизости ничего нет.

— Ты ведь следила за мной, разве не так?

— Так, — поспешно ответила она, не таясь: он видел ее насквозь, и не имело смысла увиливать.

— Тебя кто-нибудь послал?

Она взглянула на него, и ей захотелось успокоить его внезапно возникшие опасения.

— Как тебя зовут?

— Энн Тайсон.

— Зачем же ты следишь за мной, Энн Тайсон?

— Я, — она замолчала, прекрасно понимая, что, лишь тщательно подбирая слова, сумеет убедить его, — беспокоилась за вас.

Она не назвала его «сэр», и всякий раз, припоминая позже их встречу, она думала об этом с удовольствием, лелея воспоминание как память о любимом подарке.

— Пески очень опасны, — продолжала она, — а вы гуляете тут без проводника. Канал Кир, как мы его называем, еще не самое плохое место, но вот дальше… как раз за вами… это канал Кент… там и всадника может смести волной, как пустую ракушку.

— Отчего же ты так тревожишься за меня, Энн?

И вновь наступила недолгая заминка. Отчасти замешательство женщины было вызвано стремлением подыскать нужные слова, ясные и простые, к тому же ей очень хотелось, чтобы этот ужасный местный диалект был как можно менее заметен в ее речи. Отчасти же она понимала, что такая пауза необходима и ему, дабы обрести уверенность в себе. А затем она поведала свою историю. Историю, которую она крайне редко рассказывала кому-либо вообще, однако на сей раз она чувствовала: ее слова окончательно убедят его.

— У меня была дочка — мое единственное дитя. Самое дорогое в моей жизни. Она утонула прямо здесь. Мы нашли ее тело в Песках на следующий день. Просто тогда опустился туман… хуже не придумаешь… и она заблудилась, пока искала моллюсков. Я бродила по берегу, разыскивала ее, а потом прилив подхватил меня и понес в открытое море. В тот день мне невиданно повезло: меня вынесло на песчаную отмель. Ей было всего девять. С того самого времени я и поселилась на побережье и все время начеку. У меня лачуга неподалеку от фермы, где вы оставили коня. Мне все кажется, что, живя здесь, у самого моря, я и к ней поближе.

Он кивнул, сделал несколько шагов ей навстречу и, протянув правую руку, положил ладонь ей на плечо.

— И как же ты живешь?

— Море кормит. Меня называют Старушка Удача: мне всегда перепадает какой-нибудь улов.

Тепло его руки согревало, и эта теплая тяжесть вдруг заставила ее ощутить страстное желание зависеть от кого-нибудь.

— Вряд ли ты старше меня. Ты только притворяешься старой каргой, ведь верно?