Джованни Верга - Ссора с патриархом Страница 2

Посланец епископа, чтобы смягчить души прихожан, как пригвожденный с утра до вечера сидел в исповедальне, точь-в-точь сова, и женщины, все до единой, желали исповедоваться у него. Он же мог отпустить любые грехи, как сам монсиньор епископ.

— Падре! — шептала ему Саридда, уткнувшись носом в решетку исповедальни. — Кум Нино каждое воскресенье в церкви вынуждает меня на дурные мысли.

— Каким образом, дочь моя?

— Мы были обручены с ним, пока в селе не началось все это. А теперь, когда свадьба расстроилась, он становится возле главного алтаря и глазеет на меня и, пока идет служба, хихикает со своими дружками на мой счет.

А когда посланец монсиньора попытался тронуть сердце кума Нино, тот отвечал:

— Это она воротит нос от меня, когда встречает где-нибудь, будто я прокаженный какой!

Сам же он, когда нья[9] Саридда проходила в воскресенье по площади, делал вид, будто с головой ушел в беседу с сержантом или с какой-нибудь другой важной персоной, и вовсе не замечал ее. А Саридда притворялась, что очень занята склеиванием цветных бумажных фонариков, и демонстративно вывешивала их на подоконнике прямо перед носом Нино.

Как-то раз они оказались вместе в одном доме на крестинах и даже не поздоровались, будто и знать не знали друг друга, а Саридда к тому же принялась вовсю кокетничать с крестным отцом новорожденной.

— Подумаешь, отец крестный! — ехидничал Нино. — Крестят-то девочку! А когда рождается девочка, известное дело, даже стропила на крыше прогибаются.

И Саридда, будто бы обращаясь к матери малютки, тараторила:

— Нет худа без добра. Иной раз кажется, что потерял сокровище, а на деле так надо еще бога и святого Паскуале благодарить, что избавился от беды: человека только тогда узнаешь до конца, когда с ним пуд соли съешь!

— Да, уж что и говорить: пришла беда — отворяй ворота! Только стоит ли портить кровь себе из-за ерунды? Умер папа, другой придет — свято место пусто не бывает!

На площади муниципальный глашатай забил в большой барабан.

— Синдик говорит, что праздник будет, — зашептали в толпе.

— Судиться буду до скончания веков! Нищим стану, в одной рубашке пойду, как святой Иов, но пять лир штрафа ни за что не заплачу! До самой смерти!

— Черт побери! Не до праздника тут, если в этом году мы все передохнем с голодухи! — крикнул Нино.

С самого марта не было ни капли дождя, и пожелтевшие посевы, потрескивая, как фитиль, умирали от жажды. Но Бруно-каретник уверял, что стоит только устроить процессию и вынести святого Паскуале, непременно, как бывало не раз, пойдет дождь. Только какое ему было дело до дождя — ему, каретнику, да и всем дубильщикам. Ну что ж, потаскали туда-сюда святого Паскуале и при восходе солнца, и на закате и на пригорке его выставляли, чтобы благословил поля в один из тех удушливых летних дней, когда небо сплошь закрыто тучами, а крестьяне рвут на себе волосы от отчаяния, глядя на выжженные поля и на колосья, что стелются по земле, словно умирают.

— Распроклятый святой! — орал Нино и плевался во все стороны, носясь как помешанный по полю. — Вы же погубили меня! Вы — грабитель, а не святой Паскуале! Только серп и оставили, чтобы я мог перерезать себе горло!

Весь верхний квартал охватило отчаяние: год казался нескончаемым оттого, что голод начался уже в июне, и женщины, нечесаные, с остановившимся взглядом, стояли у своих дверей, не зная, что предпринять. Донья Саридда, узнав, что на площади продают мула кума Нино в уплату за аренду земли, на которой ничего не уродилось, сразу же смягчилась, от ее злости и следа не осталось, и она немедля послала своего брата Тури на выручку, отдав ему те немногие сбережения, что были отложены на черный день.

Нино стоял на краю площади, засунув руки в карманы, и рассеянно смотрел в сторону, пока продавали его мула, украшенного лентами, с новой уздечкой.

— Не надо мне ничего, — мрачно сказал он. — Руки у меня еще, благодарение богу, остались! Хорош, нечего сказать, твой святой Паскуале!

Тури отошел, чтобы опять не поссориться, немного подождал и отправился домой.

После того как святого Паскуале носили туда-сюда, а проку все равно не было никакого, люди потеряли всякую надежду. Хуже всего, что даже многие прихожане церкви святого Рокко поддались соблазну пойти с этой процессией, толкались, как ослы, с терновыми венками на голове, и все ради своих посевов. Зато потом они последними словами крыли святого Паскуале, да так решительно, что посланцу монсиньора ничего не оставалось, как тихонько, без оркестра, как и явился, пешком уйти восвояси.

Помощник судьи, желая насолить Бруно-каретнику, телеграфировал начальству, что народ взбудоражен и общественный порядок висит на волоске. Так что в один распрекрасный день стало известно, что ночью пожаловали солдаты, и каждый может убедиться в этом, увидев их в казарме.

— Это они из-за холеры сюда явились, — предполагали некоторые. — Внизу, в городе, люди мрут как мухи.

Аптекарь замкнул свою лавочку на замок, а доктор удрал первым, чтобы и ему не досталось[10].

— Все обойдется, — успокаивали себя те немногие, что оставались на месте и не смогли убежать куда-нибудь подальше, — святой Рокко благословенный позаботится о своем селе, а первому, кто попробует ночью сбежать, мы живо сдерем кожу!

И жители нижнего квартала, прихожане церкви святого Паскуале, босиком понеслись в церковь святого Рокко. Однако, несмотря ни на что, холерные больные зачастили вскоре, как крупные капли дождя, предвещающие грозу. Про одного говорили, будто он, как свинья, объелся плодами фикидиндии[11] и оттого преставился, про другого — будто возвращался поздно ночью домой… Одним словом, холера, невзирая ни на какие молитвы и предосторожности, явилась во всей красе, назло святому Рокко, хотя одной старушке, считавшейся праведницей, приснился однажды святой Рокко, и он будто бы сказал ей: «Не бойтесь холеры. Я сам справлюсь с ней, я ведь не такой никчемный святой, как этот Паскуале».

Нино и Тури не виделись с тех пор, как был продан мул. Но едва Нино узнал, что брат и сестра заболели холерой, сразу же помчался к ним. Саридда вся почернела, стала неузнаваемой. Она лежала в глубине комнаты рядом с братом — тому стало лучше, но он в отчаянии рвал на себе волосы, не зная, чем помочь сестре.

— Ах! Какой же негодяй этот святой Рокко! — вздохнул Нино. — Такого я от него не ожидал. О, Саридда, неужели вы совсем не узнаёте меня? Это же я, ваш прежний Нино!

Донья Саридда глядела на него глубоко провалившимися глазами — без фонаря их, пожалуй, и не отыскать было на ее лице. А у Нино слезы текли в три ручья.

— Ах, святой Рокко! — причитал он. — Уж на что злую шутку сыграл со мной святой Паскуале, но эта будет почище!

Саридда все-таки выздоровела. И, стоя в дверях, повязанная платком, желтая, словно воск, говорила Нино:

— Святой Рокко сотворил со мной чудо, и вы тоже должны поставить ему свечу в день его праздника.

Нино промолчал и, несмотря на камень, лежавший на сердце, кивнул головой в знак согласия. Вскоре и его прихватила холера, и он оказался на волосок от смерти. Саридда, раздирая лицо ногтями, заявила, что хочет умереть вместе с ним, что обрежет волосы, положит их в гроб ему и уйдет в монастырь, чтобы никто ее больше никогда не видел, пока она жива.

— Нет, нет! — горестно отвечал Нино. — Волосы отрастут, но кто тебя больше не увидит, так это я, ведь я умру.

— Хорошенькое же чудо ниспослал тебе святой Рокко! — утешал его Тури.

Но когда оба они побороли болезнь и с провалившимися щеками, ослабевшие, грелись на солнышке, прислонившись к стене, то снова попрекали друг друга святым Рокко и святым Паскуале.

Как-то, когда холера окончательно отступила, проходил мимо Бруно-каретник, возвращавшийся в село, и сообщил:

— Мы думаем устроить большой праздник, чтобы отблагодарить святого Паскуале за его милости: ведь это он спас нас от смерти. Отныне не будет больше среди нас смутьянов и спорщиков, раз отдал богу душу помощник судьи, главный зачинщик этих споров.

— Это верно, но, похоже, праздник-то будет для покойников, — усмехнулся Нино.

— А разве не по милости святого Рокко ты остался в живых?

— Да перестаньте же наконец! — рассердилась Саридда. — Неужто нужна еще одна холера, чтобы вы жили в мире?

ЕГО ПРЕПОДОБИЕ

Ни длинной бороды, ни скромного одеяния — ничего уже не оставалось в его облике от священника. Теперь он брился каждое воскресенье и на прогулку выходил в сутане из тонкого сукна, перекинув через руку плащ с шелковыми отворотами. Когда же, засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался и смотрел на свои поля и виноградинки, на свои стада и своих работников, он не вспоминал уже о том, как мыл посуду на кухне у капуцинов[12] и как одели они из милости на него рясу, а если б вспомнил, то перекрестился бы не только правой, но и левой рукой.