Борис Подопригора - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер Страница 20

– Что случилось? – севшим голосом спросил Борис. Виола грустно, как-то безнадежно улыбнулась:

– Случилось… то, что и должно было… Всё, Боря. У нас, у цыган, свои законы… Знаешь, ведь театр «Ромэн» для нас – больше чем просто театр. Вся наша элита вокруг него… крутится. И наш главный – он больше, чем просто руководитель театра… Ему уже всё доложили. Со мной был серьёзный разговор… Всё, Боренька. Не звони мне больше.

– Подожди! – взвился Глинский, хватая её за руку. – Что это за Средневековье! Мы же с тобой можем сами…

Она мягко высвободила руку:

– Нет. Не можем. Я, по крайней мере, не могу. И не хочу. Всё, Боренька, всё. Мне тоже очень больно. Не делай так, чтобы было ещё больней. Береги себя. Против всего мира не пойдешь – наши тебя не примут, а твои – меня…

– Подожди, подожди…

– Нет, Боря, всё. Всё, мой сладкий, всё… Прощай и строй свою жизнь.

Когда она ушла, Глинскому показалось, что у него остановилось сердце. Двое суток он не мог уснуть, почернел весь. Много раз пытался ей звонить, но она не отвечала на звонки. А потом «Ромэн» опять укатил на какие-то гастроли… Перед самой сессией у Бориса произошёл тяжёлый разговор с отцом – Надежда Михайловна после некоторых колебаний всё же рассказала ему о романтических похождениях сына. Генерал сначала не придал «любовной драме» большого значения, но неожиданно ему вдруг позвонил старый приятель из ГУКа, тоже генерал, предложил зайти на чашку чая и разговор. Этот гуковец, начав с пустяков, вдруг, как бы невзначай, упомянул о встрече с Николаем Сличенко[18] и его ещё более влиятельными друзьями… А потом плавно перешёл к делу: мол, пошли слухи, что твой Борис «не там» ищет своё будущее… А ведь парень-то перспективный и из хорошей семьи… Гуковец говорил тихо, но убедительно, с самой доброжелательной улыбкой:

– …Давно хотел тебе сказать. Ты бы, Владлен Владимирович, обратил внимание на сына… У парня выпуск не за горами, а он на ликёро-водочном заводе втайне от товарищей какой-то не нашей физкультурой занимается… Кстати, есть сигналы, что там и подозрительной литературой обмениваются… Ладно бы просто «Плейбой» – с «Плейбоем» ещё полбеды, но там ещё и махровая антисоветчина вроде «Собачьего сердца»!.. Как его?., который Мастер-Маргарита… Самодеятельный ансамбль организовал, спектакль с западной музыкой… Туда, кстати, серьёзные люди двух артисток из «Романа» порекомендовали, но… Получился-то ресторанный балаган с голыми коленками. Кабаре – на серьёзную, сам понимаешь, тему… С артисткой этой главной опять же некрасиво получилось, в Иванове концерт скандалом кончился… Да ещё он там про какую-то «школу разведчиков» со сцены рассказывал, а это вообще… Если так пойдёт дальше, у Бориса будут серьёзные проблемы с распределением. Но кто, кроме вас, ему скажет… А вы, уважаемые папа с мамой, как будто ничего не понимаете, в счастливом неведении пребываете. Парня-то спасать надо.

Домой Глинский-старший пришёл злым как чёрт. И разговор с сыном вышел даже не жёстким, а жестоким. Надежда Михайловна, обычно острая на язык, сидела тихо как мышка, украдкой поглядывала то на мужа, то на сына. А Борис угрюмо слушал отца, постукивавшего в такт своим словам кулаком по кухонному столу:

– Значит, так: завязывай свои художества! Либо ты, как человек, закончишь институт и будешь Родине служить, либо прямо завтра иди петь и плясать. С цыганами-молдаванами… Хоть с таджиками-люля[19]. И пока за ум не возьмёшься – ключи от машины – на стол!

Борис болезненно сморщился – «жигулёнок» помогал ему переживать первую в его жизни личную драму. Он катался на нём по ночной Москве и вспоминал, вспоминал… Каждый угол Москвы напоминал о Виоле. Точнее, и не вспоминал – он забыть не мог… Салон «жигулёнка», казалось, ещё хранил ароматы её дерзких духов… Ключи он молча положил на стол. Генерал сгрёб их в руку и тяжело вздохнул:

– Я на твоем «коне» ездить не собираюсь. Сделай так, чтоб я тебе эти ключи поскорее отдал… Сдай сессию…

Сессию, надо сказать, Борис сдал вполне прилично, без троек. Наверное, мог бы и лучше, да как-то куража не хватило. Генерал сдержал слово и вернул сыну ключи, но вдоволь покататься после долгого перерыва Борису не пришлось: его законопатили в трехмесячную командировку в Мары – учебный центр для слушателей из арабских стран. Про Мары в переводческой среде ходила невесёлая поговорка: «Есть на свете три дыры – Фрунзе, Янгаджа, Мары». Глинский подозревал, что командировка эта свалилась на его голову не случайно, а так, чтоб яснее представлялась «сермяжная» альтернатива службе в Москве. И надо сказать, всю «сермягу» Борис прочувствовал сполна. Жуть тамошнего быта как-то притупила боль расставания с первой любовью. Да и время шло, а оно, как известно, лечит. По крайней мере так говорят. В Марах Глинский по-настоящему закурил с тоски, хотя раньше только баловался, и, вернувшись домой, впервые начал курить при родителях. Те, конечно, поворчали, но так, для проформы, поскольку сами были заядлыми курильщиками ещё с фронта.

…Вечерами Борис сидел дома и читал, отец тоже как-то надолго выпал из своих командировок, так что семья теперь всё время ужинала и завтракала вместе. На этих семейных посиделках Надежда Михайловна исподволь начала зондировать тему женитьбы сына. Всё чаще и чаще в этих разговорах стала всплывать «эта милая девчушка Оля» – дочка Левандовских, соседей по даче:

– Ты знаешь, Боря, Олечка так расцвела, так похорошела. Ты бы её не узнал…

Борис в ответ лишь угрюмо усмехался, но от последующего предложения навестить «по-соседски» Левандовских отказываться не стал. Просто не захотел спорить и расстраивать родителей… Да и душе было как-то всё равно… Посиделки у Левандовских откладывать не стали, и генеральские жены всё организовали в ближайшие же выходные. Надежда Михайловна и Алевтина Ефимовна, похоже, уже всё между собой решили. Смотрины-«праймериз» затянулись глубоко за полночь. Никакой такой особой «похорошелости» в Ольге Борис не обнаружил. Как была белобрысой, так и осталась. Ну телом чуть-чуть налилась – в бёдрах, в основном. Но всё равно – «без сисек»… К тому же явно «чумная» недотрога. Так и не дождавшаяся открытия женской группы в ВИИЯ, Оля поступила в иняз имени Мориса Тореза. А вот отец её, Пётр Сергеевич, получил уже третью звезду на генеральский погон, стал кандидатом в члены ЦК и членом коллегии… Генерал Левандовский, основательно выпив, одобрительно поглядывал на молодых и совсем по-свойски рассказывал генералу Глинскому:

– Приходил к нам как-то ваш Борис. Явно с прицелом. Дескать, сигареты у него кончились… Но ведь Олечка не курит!

Олечка лишь скромно опускала глазки. Она была очень послушной девочкой, и Борис с каким-то холодным равнодушием подумал, что из неё, может быть, действительно получится хорошая жена… Вскоре состоялась и помолвка, пафосно, но безвкусно обставленная обоими генеральскими домами. До помолвки Ольга обращалась к Борису исключительно на «вы», на помолвке она первый раз разрешила себя поцеловать. Скорее в висок, чем в щёку. И твёрдо сказала: до свадьбы ничего не будет, потому что нельзя… А Борису и не так чтобы уж очень хотелось её в постель уложить. Хотя молодой мужской организм всё же реагировал на здоровое и изысканно, надо сказать, ухоженное девичье тело…

Свадьбу – сто лет её не вспоминать! – сыграли в ресторане «Прага». Свидетелем Борис пригласил Илью Новосёлова. Со стороны Ольги была какая-то её однокурсница Татьяна, подписавшаяся той же фамилией, что и у одного из членов политбюро… Генерал Левандовский, видимо сохранивший обиду на ВИИЯ за то, что его дочке не довелось там учиться, произнёс тост. Пожелал Борису после окончания его «московского языкового училища», то есть «МЯУ» (даже хвост за собой изобразил!), поскорее поступить в «нормальный человеческий вуз». Под этим вузом Петр Сергеевич имел в виду Военную академию Советской армии, для простоты именуемую в его кругу «консерваторией»[20]. Пришедшие на свадьбу многочисленные сослуживцы Левандовских и лишь несколько – от Глинских понимающе закивали…

Первая брачная ночь прошла в квартире Глинских, которые тактично оставили молодых одних. Не было ни свечи, ни музыки… Только кровать – та же самая, родительская, что в ту ночь с Виолой. И те же простыня, наволочки и пододеяльник… Секс получился каким-то выпрошенным и односторонним, что ли. Собственно, его и не было – кто сказал, что онанизм – когда руками? А Оленька тогда расплакалась и по-детски спросила: «Неужели без этого нельзя?» А потом, нахлобучив какую-то бабушкину ночнушку, говорила, что не хочет детей, что ей нужно доучиться и вообще больно…

Утром неожиданно рано зазвонил телефон: это была Виола. Она откуда-то узнала о свадьбе Глинского и решила «поздравить». Откуда женщины всё узнают? Она насвистела в трубку ту мелодию из «чилийского» спектакля, особо памятную по концерту в Иванове, а потом издевательски сказала: