Самуил Лурье - Изломанный аршин: трактат с примечаниями Страница 20

А впрочем — предполагать так предполагать (хотя так можно и в параисторию впасть) — навряд ли и вы, весельчаки минувших дней, все добрались бы до этого гуся, если бы над каждой шашкой не нависала огромная рука, готовая переставить её либо отдать за фук. А также если бы сообразительные шашки: умеющие считать ходы, — не уступали время от времени друг дружке дорогу.

К примеру, ежели бы в свое время Сергий Семёнович за чаем у императрицы не прочитал вслух с выражением «Певца во стане русских воинов» — никогда, никаким другим случаем не попал бы Жуковский в любимцы Семьи, — но и у Сергия Семёновича не было бы в русской литературе ни одного, скажем так, почти приятеля.

Ну да, считается, что камер-юнкерский мундир получен по протекции Алексея Борисовича Куракина, тёткиного супруга, генерал-прокурора. А в Коллегию иностранных дел приняли ещё раньше, с пятнадцати лет — потому что Куракин Александр Борисович, брат предыдущего, был этой Коллегии вице-канцлер. А манеры отшлифованы в высшем свете Вены исключительно благодаря тому, что вице-канцлер отправился туда послом — а послам, как считается, бывают нужны атташе.

Но дальше-то карьера пошла сама — а лучше сказать: фортуна сама привязалась к Сергию Семёновичу, причём в очень тяжёлый момент — когда дорогая мамаша сделала его буквально нищим, — именно тогда фортуна и побежала за ним, как собака. Оказалось, что она давно его высматривала, — и кто на его месте отказался бы от предложения дочери самого Разумовского? Да, не красотка. Да, немножко старее годами, проклятые сплетники. Да, став (десятого года осенью) зятем министра просвещения, Сергий Семёнович сделался (31 декабря) попечителем Санкт-Петербургского учебного округа (с подобающим — генеральским — чином). Двадцати четырёх лет. Не имея — вы правы, sapristi, это очень забавно — даже справки о неоконченном среднем.

Что ж, он умел нравиться — и нравился. Дамам — практически всем, за исключением молодых. Излюбленный контингент — на первом рубеже шестого десятка. Жанр — задумчивая такая, многозначительная нежная дружба, меланхолическая amitiè amoureux. Скажем, угадать — а лучше узнать от лакея: в платье какого оттенка выйдет завтра в сад вдовствующая императрица-мать, — и преподнести сообразный настроению цветочек. С фразой и жестом французского маркиза прежних времен (ancien régime). О, да, примитив — но почему-то с большим КПД. Только в выражение глаз обязательно добавлять затаённую печаль: как-никак, уже написан Вертер.

Старики тоже поддавались. И с ними не надо тратиться на цветы: просто разделяй мысли.

Независимо от всех этих мелких половых различий, рано или поздно всплывала альтовая тема усыновления. С вариациями: от шутливой до трагичной.

В 1806-м австрийская графиня Ромбек (значившая в Вене не меньше, чем Хлёстова в Москве) писала ему:

— Вы перл моего потомства! Дверь заперта; я больше не рожу.

Обращалась к нему: дорогое дитя любви и случая; обожаемое дитя; милый Фифи.

Госпоже де Сталь, ввиду недостаточной, всего лишь двенадцатилетней разницы лет, оставалась функция сестры:

— Благодарю вас за ваше восхищение и за вашу признательность, но мне хотелось бы, в качестве сестры значительно вас старшей, быть вам полезной в вашей литературной карьере, — полезной в единственно нужной для этого форме, т. е. внушая вам в течение некоторого времени сознание собственных сил, которые должны развиваться с годами и с увлечением.

В 1813-м, сам уже отец семейства, он признавался прусскому министру, 56-летнему барону Штейну:

«Когда я думаю обо всех неудачах своей жизни, у меня возникает идея, что я никогда не пущу здесь корней и навсегда останусь экзотическим растением; против своей воли я прихожу к мысли, что должен был родиться Вашим соотечественником или, может быть, Вашим сыном, — но это мечта, я отказываюсь от неё и хочу от неё отказаться».

(Ещё бы! Я и то удивляюсь: куда смотрела контрразведка? Положим, Пруссия входила в союзную коалицию, но переменись положение на фронтах — такие нежности потянули бы на гос. измену.)

Тут был ещё особенно дорогой, глубоко интимный мотив: врождённый аристократизм. По документам Сергий Семёнович был обыкновенный четырёхсотлетний дворянин: законный (давно покойный) муж его мамаши происходил от некоего Минчака Косаева (татаро-монгольский полевой командир, своевременно перешедший на сторону федералов). Но, весьма вероятно, недаром воспреемницей Сергия Семёновича от святой купели соизволила стать сама великая Екатерина; для простого (и простоватого, говорят) флигель-адъютанта — который, правда, умел плясать, сам себе подыгрывая на бандуре (чем украшал попойки Потёмкина и заслужил прозвище Сеня-бандурист), — милость всё-таки чрезмерная. (Страшно вымолвить, но сам Николай Павлович — родной внук! — не был удостоен.) Другое дело, если настоящим отцом пригожего младенца был красивый (нота бене!) сын одного из друзей её молодости, знатного вельможи, состоявшего, между прочим, с Романовыми в свойстве: некоторые упоминают графа А., — но silentium! silentium! Nomina, знаете ли, odiosa sunt.

Обладатель такой амбиции мог себе позволить (считал, что может) украдкой вздохнуть о том, что и Провидение, увы, не вполне застраховано от кадровых ошибок — на самом верху доминируют династический принцип и человеческий фактор:

— Мы живём в столетии обманутых надежд. Трудно родиться на троне и быть оного достойным.

Опять-таки: где было Третье отделение? Ах, его ещё не было! А чем, интересно, занимался господин Жак де-Санглен, Яков Иванович, всеведущий шпион его величества? Работал над своим трактатом «О величии человека»? Нет, определённо Бенкендорф был прав: при Александре I органы буквально не ловили мышей. Это письмо — от 17 года — обращено, между прочим, к Николаю Тургеневу, арзамасская кличка — Варвик (а сам Уваров проходил как Старушка), — впоследствии, через восемь лет, заочно осуждённому и объявленному в международный розыск идейному вдохновителю провокации на Сенатской площади.

Кстати, это ведь он, идиот, летом 30 года в гостиной у Олениных обронил, всех рассмешив, что мысленно аплодирует г-ну Пушкину: хвалиться происхождением от негра, купленного Петром Великим в Кронштадте за бутылку рома, — так современно, так оригинально. Присутствовавший Булгарин, только что униженный и оскорблённый «Литгазетой» — разоблачённый ею как инородец-космополит, — взыграл от радости, и понеслось.

Всё это хорошо, но тем не менее материалы дела не подкрепляют пушкинскую версию. Ни из чего не видно, что идиот, питая к дундуку страсть, занимался с ним в рабочее или свободное время неблаговидной гимнастикой. Разве что мог, скрашивая личную жизнь, при случае (склонившись вдвоём над рукописью «Анджело»: а давайте уберём вот и эти четыре стиха!) ущипнуть, погладить. Тот в свои 39 действительно был, судя по портрету, чиновником довольно плавных очертаний. (После-то раздался в эполетах, отрастил до самых орденов жёсткую раздвоенную бороду — у-у-у, не подходи!) Но Уварову тогда стукнул уже полтинник, и его многогранным организмом давно овладела другая, несравненно сильнейшая наклонность. Роковая. От которой все прежние только отвлекали. Развлекали.

Хотя впервые этот сон приснился ему в юности. В Вене. Ещё когда он был милым Фифи.

Приснилось, что он (вы, небось, не поверите, а между тем это не беллетристика, это зафиксировано в источниках: он сам рассказал кому-то) — так вот, он увидел во сне, будто он — Министр Просвещения. (Именно так: с прописных и — Просвещения! а ведь он числился тогда за МИДом; вот и не веруйте после этого в судьбу.) Почему-то эти два слова обозначали — или давали — невероятно огромную власть. Невозможную высоту. Как если бы над ним не было в мире никого. Каждое, самое осторожное его движение (а он двигался очень, очень осторожно) необратимо изменяло находившийся внизу многоярусный ландшафт: в частности, прямо на глазах улучшался климат.

Там, внизу, тоже никого не было видно — ни женщин, ни мужчин; и удивительно, что — как бы это сказать — на поверку сон оказался (точно — беллетристика!) заурядно сладострастным. Он больше не повторялся.

Но через три года, когда идиот приехал на назначенное Екатериной Алексеевной свидание и она предложила ему себя и столь необходимую ему тогда сумму, — он вспомнил тот сон и понял: с людьми обыкновенными такого не случается; у них не бывает таких сновидений, таких свиданий; теперь ещё один только шаг — и начнётся то, ради чего он отмечен и избран.

Но тогда он ещё не знал — что. Не разгадал, простите невольный каламбур, замысел Промысла. Вместо того чтобы, дождавшись урочного часа, сделать этот один большой шаг, — засеменил. И, как вскоре выяснилось, не в ту сторону. Побежал за императором Александром и впопыхах, нечаянно, чуть-чуть обогнал. А тот возьми и сверни.

Без метафор говоря — в 18 году, через неделю после того, как император произнёс в польском сейме знаменитую речь про конституцию, — идиот собрал петербургских профессоров и студентов и тоже прочитал речь — свою собственную — да ещё и напечатал.