Владислав Бахревский - Тишайший Страница 20

– А без меня не обойтись?

– Не обойтись, государь!

– Ну ладно. Я завтра приду в Думу, посижу. А уж сегодня, будь милостив, отпусти. Люди меня ждут.

– Смею ли задерживать твое царское величество? – поклонился боярин. – Одно скажи, лепо ли воеводой Большого полка поставить князя Никиту Ивановича?

– Очень хорошо! – согласился Алексей Михайлович, ныряя в шубу, которую принес и держал Федя Ртищев.

Одевшись, государь стал вдруг медлить, перчатки попросил на рукавицы заменить. Рукавицы принесли красные – попросил зеленые. Вспомнил, что надо бы на дорожку облегчиться, скинул шубу, наскоро простился с Борисом Ивановичем, а стоило тому за порог – шубу на плечи, рукавицы взял красные, Федю обнял:

– Прости, брат!.. При Борисе Ивановиче уходить из дворца не хотел. Пришлось бы по-царски, а мы – тишком!

Никон слушал радостный шепот царя и глядел в cторону. Тишком, тайком… Он мечтал быть с царем на людях, чтоб все видели, чтоб во всем великолепии.

– Святой отец! – услышал Никон царя. – Идем-ка в малую какую церквушку.

И опять у Никона сердце печально екнуло: мечтал явиться с царем в Успенский, чтоб митрополитам, самому патриарху кинуться в глаза, а у царя на уме одно мальчишество.

– Великий государь, это изумления достойно, что ты не забываешь самых сирых во владениях своих… – Голос у Никона дрожал от обиды, но все приняли скоки в голосе за умиление.

В церквушке было тесно. Алексей Михайлович весьма удивился: церковь убранством бедна, свету в ней мало, иконами не знаменита.

Служили три попа. Скоро стала государю понятна завлекательность этой церквушки. Здесь пели священные тексты в шесть голосов сразу. Шесть человек читали разное. Понять ничего было нельзя, но служба зато кончилась так скоро, что государь и его спутники в себя еще не успели прийти от изумления.

Народ, весьма довольный, тотчас покинул церковь, а государь все стоял на месте – губы сжаты, глаза узкие.

– Никон!

– Слушаю тебя, великий государь.

– Вертеп!

– Вертеп и есть.

Царь сорвался с места, вбежал в алтарь, схватил изумленного попа за грудки. Поп был огромный, краснощекий.

– На Соловки! – крикнул государь в лицо молодцу в ризах. – Всех на Соловки!

И пошел из церкви вон.

– Чего это он? – улыбаясь, оглянулся на своих товарищей поп-молодец. – Да кто это? Да как он смел за грудки-то меня? Догнать бы…

Старый поп одной рукой схватился за сердце, другой замахал:

– Это – царь! Это – сам царь! Погибли!

Поп-детинушка почесал в затылке, но тотчас скинул с себя облачение, взял у послушника кружку с деньгами, высыпал в полу рубахи, зажал полу в кулак, шубу да шапку подхватил и двинул в ночь не оглядываясь.

Государь в сердцах тоже расшагался, Никон не отставал, а Ртищеву приходилось петушком семенить.

– Великий государь, – говорил Никон с напором, – весь этот срам и блуд искоренять надобно рукой железной. В Москву надобно собрать таких попов, которые Москвы достойны. Вот в Нижнем, знаю, поп Неронов служит. Брошенную церковь к жизни вернул. К тому тоже народ валит, но не затем, что служба скорая, – слово хотят слышать. Неронов-то, Иван, словом Божьим как пламенем прожигает.

Алексей Михайлович снял рукавицу, пожал холодную большую руку Никона.

– Спасибо! – И позвал: – Федя, где ты?

– Я здесь, великий государь.

– Запомни: Неронова из Нижнего в Москву надобно позвать. В Успенский собор!

Они стояли на засыпанной снегом улочке.

– Великий государь, во дворец пора, спохватятся! – сказал Ртищев.

И тут из переулка с факелами выскочила ватага халдеев.

– Эгей! Ликуй! Жги! – Они вскрикивали звонкие слова без всякого смысла, веселия одного ради. Увидали людей без огня. Закричали, загалдели пуще прежнего: – Держи! Держи их!

– Государь, к церкви! – закричал Федя, загораживая Алексея Михайловича. Но размалеванная, разухабистая толпа была уже вот она.

– Откупиться надо! – Ртищев рвал на шубе петли, чтоб достать в кафтане деньги.

Опережая толпу, выскочил мальчик с факелом.

– Копеечку! – И шапку лубочную скинул, кудри просыпал на плечи.

– Сгинь! – Никон в черном одеянии своем шагнул толпе навстречу, взметнул кверху руки, словно крылья развернул. В правой руке тяжелый медный крест – с груди сорвал. – Ис-пе-пе-лю!

Халдеи остановились, смех умер.

– Монах!

– Игумен!

– Да это Никон, заступник! – Толпа качнулась, распалась, огоньки прыснули во все стороны.

– Прибирать нужно Русь-матушку, – сказал государь тихо и печально.

– Куда? – не понял Ртищев.

– Прибирать! Как в горнице прибирают. Чтоб чисто было!

Быстро, молча шли по темным улицам к центру. Вдруг государь остановился, Ртищев чуть не налетел на него.

– А мальчишка-то! Ведь я его видел. Точно ведь видел, только где?.. Вот царская доля: мелькнет человек, посветит и канет, как звездочка слетевшая.

У Спасских же ворот Алексей Михайлович тихонько засмеялся:

– Вспомнил! Я этому мальчику рубль пожаловал, когда к Троице шли.

– До чего же глаза у тебя, государь, остры! – удивился Ртищев, а сам о другом подумал: не робок сердцем царь, такая горячая минутка удалась, а он лица рассматривал.

– Сокольнику без хороших глаз в поле делать нечего! – очень довольный собой и похвалой Ртищева, засмеялся государь и стал прощаться с Никоном.

А у того кровь в висках все еще бухала: «Прости меня, Господи! Прогневил понапрасну. В Успенский собор жаждал с государем явиться. А ты вон что послал – заслонить кесаря от нечестивцев».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На обоих оконцах, огораживая от света божьего, висели шубы, а свет все ж трепыхался по избе. Печь белела, как побитое крестом, оробевшее привидение. Серебряная потухшая лампада выступала из черного тумана, ризы на иконах мерещились. Дух в избе: вдохнёшь, воздух не течет по груди – колом пробадывает.

Волосатый, как домовой, громадный, лежал мужик на полу, раскинувшись во все стороны. Завозился. Сел. Пошарил вокруг слабыми от многозелья руками. Охая, придвинулся к окошку, потянул шубу. Как ножом резанула голубень.

– Бело-то! Господи, Царица Небесная, де-ень! Который только? Марковна, который сегодня день?

– Святой мученицы Агафии, февраля пятый.

– Э-э-э! – сказал грустно мужик. – Со Сретенья, стало быть, себя не помню. Третий день…

Задрожал. Обнял руками колени, подтянул к груди, пытаясь согреться.

– Господи! Трясуница! Марковна, чего холода напустила? Печь-то, чай, не топлена? Господи! Да ведь масленица! А блины и не поставлены, чай?

– Как во тьме-то кромешной поставишь? Огня запалить не даешь. Окна шубами закутал.

– Ты на печи, что ли?

– А где ж, как не на печи! Себя и младенца от лютости твоей спасаю.

Весело заверещал Ванюшка, откликаясь на подобревший голос отца: второй годок идет первенцу.

Мужик закрутил головой, жестоко двинул лбом стену и затих.

– Петрович, ты чего? Ай зашибся?

– Стыдно мне, Марковна! – И выдохнул из себя скопившийся смрад. – Дай, бога ради, квасу и прости.

Сдернул шубу с окна. Подождал, пока брюхатая, пострашневшая жена подаст квасу, выпил, стуча о ковш зубами, и опять лег.

– На постель ступай! – попросила Марковна. – А печь я затоплю, блины поставлю.

– Куда мне, псу, на постель? И на полу больно хорошо.

Марковна нагнулась, накрыла мужа шубой.

– Спасибо, голубушка! И прости меня, прости!.. Сама знаешь, не пил никогда. Отцовское, видно, взыграло. Он, царство ему небесное, ни себя, ни вина не щадил.

Закрыл глаза.

Марковна отошла на цыпочках, захлопотала у печи.

– Марковна! – позвал, не разжимая век. – Зарока, убоясь гнева Божия, не даю. Но было сие и не будет больше. Иван Родионович на грех навел… Ванюшка не упадет с печи?

– Я его загородила.

Встал, подошел к бадейке с квасом, хотел зачерпнуть кружкой, но передумал. Кружку поставил, поднял бадью, прильнул.

– Петрович, не лопни! – всполошилась Марковна.

Петрович, улыбаясь, показал бадью жене:

– До гущи высосал. Новый заправь квасок… Теперь легче, – и хватил кулаком по столу. – Будь он проклят, антихристов сын.

– Господи, кого ж ты этак? – испугалась Марковна.

– Ивана Родионовича, вестимо.

– Не шумел бы ты, Петрович! У начальников руки длинные, а ум короток. Разорит он нас, до смерти прибьет.

– Все равно – негодяй, собака, прыщ вонючий. Таких на привязи надо держать.

– Ну вот, – тихо заплакала Марковна. – Опять ты за свое. Опять гневен и неистов.

Петрович кинулся к жене. Обнял легонечко, живота драгоценного чтоб не потревожить.

– О матушка! Прости! Прости! Бесы загрызли вконец. Пойду в лес, помолюсь. Успокою душу, молитвой натружу.

И тотчас шубу на плечи, малахай на голову, рукавицы под мышку и за дверь. Не человек – буран.

Петрович вылез из избенки своей и не возрадовался, что вылез.

– Ой, да ты мать твою! Ой, да мать!.. Уу-yx! Мать твою-ю-ю! – давил в себе стон, перемогался на все Лопатищи, знать, терпеливый какой мужик. За тыном, на широком воеводском дворе Ивана Родионовича перемогался.