Петр Краснов - Опавшие листья Страница 20

— Вы уже все приготовили… Постойте, а столик? Я сейчас принесу.

Она ушла и вернулась с небольшим круглым столиком на столбике. Они сели. Положили руки.

— Andre. Я боюсь, сегодня ничего не выйдет. Я не в настроении. Боюсь, что не впаду в транс, — сказала Suzanne. Ее голос дрожал.

Andre сидел, не смея дышать. Его слух был так напряжен, что он слышал, как тикали его серебряные часы на письменном столе. Малейший шум на дворе доносился, заглушенный одеялом и шторой. Хохотали дворники. Мороженщик кричал на дворе.

— Дух, ты здесь? — спросила Suzanne, и голос ее отозвался по углам комнаты. Ничто не треснуло, ничто не щелкнуло в углу.

— Нет, ничего не выйдет, — сказала надорванным голосом Suzanne и быстро встала. Andre несмело взял ее за талию. Она стояла, опустив голову и руки. Лицо ее горело. Andre неловко стал целовать ее в губы, щеки, в шею, куда попало. Она не отвечала на поцелуи, не шевелилась, — не противилась.

— Что вы делаете? — прошептала она испуганно, когда он дрожащими руками стал расстегивать сзади пуговки ее кофточки. — Зачем?..

Он повлек ее к постели Ипполита и усадил на нее. Он ничего не помнил и не соображал. Временами у него темнело в глазах. Она смотрела на него испуганным взглядом, но помогала раздеть себя и покорялась каждому его движению.

— Andre, — прошептала она… — Что же это?..

"Неизъяснимое блаженство"… — прошептал Andre, когда полуодетая Suzanne вырвалась от него с блузкой в руках и пробежала в свою комнату. Он криво усмехнулся. Он сидел на смятой и взбудораженной постели Ипполита и думал. Весь разговор их в пасхальную ночь вставал перед ним и ясно было одно. Он не создан для этого. Ни для любви, ни для страсти… Ни вообще для жизни… Все это довольно-таки противная штука. Давно уже решил он, что жить не стоит. Тогда, под звон колоколов, Suzanne сказала ему, что жизнь заключается в любви, что любовь есть цель и наслаждение жизни. Иначе говорили Шопенгауэр и Скальковский, каждый по-своему…

Andre встал, привел комнату в порядок, снял с окна одеяло.

— "Если бы кто видел?!.. Какая гнусность. И если это надо делать таясь, как вор, так что же здесь хорошего?!."

Он схватил с полки первую попавшуюся книгу, развернул ее и бросил на стол., Квартира оживала, могли войти. Он раскрыл книгу… Геометрия…

"Геометрия, так геометрия! Не все ли равно? Две параллельные линии никогда не встретятся, — прочел он… — И мы не встретимся больше никогда… Стыдно… А как же?.. Нет… это надо продумать… Что же было? Было что-то стыдное, ужасное… Но как же Suzanne? Он должен теперь жениться на ней. Ему восемнадцать лет, ей тридцать четыре. Через три года он может на ней жениться. Они будут жить вместе… всю жизнь… У них будут дети… Нет… это невозможно… Но вообще… Чего же он хотел? Какая цель этого нелепого существования, называемого жизнью? Сегодня утром он писал extemporale на экзамене. Старался… мучился… Для чего? Чтобы кончить хорошо гимназию. А потом?

Со двора был слышен смех. Пиликала гармоника. Смеялась Феня. Andre послышался голос Феди.

"Федя может. Ему все открыто. Теперь, поди, сидит с савинскими кучером, конюхом и Феней, щелкает семечки, смеется. Его все радует: светит солнце — бежит, кричит: "Мама, мама! Посмотри, какое солнце! Как красиво горит оно на окнах!" Льет дождь — "Какой приятный дождь! Мама! Это весна идет с дождями, смывая снега, скоро лето!" Летят зимою снежинки, а Федя у окна: "Мамочка — как создал Бог снежинки!" Чудак Федя. Он поверил в эту сложную сказку, придуманную попами, и его не собьешь… Федя не растерялся бы… Две параллельные никогда не сойдутся… И черт с ними… и пусть не сойдутся. Недавно Соня Бродович сказала: "Если жизнь не удается — возьми и уйди". Соня Бродович! Уж если жениться, если надо это все… "неизъяснимое блаженство", так жениться на Соне. Такой красавицы не было и не будет… И как богато они живут!.. На Пасху он был у них. Они евреи, но все служащие ее отца христиане, и в их доме, на Екатерининском канале, были устроены роскошные разговены и пасхальный стол во всю громадную столовую трещал от пасок, баб, куличей, пляцек, мазурок, баумкухенов, окороков и всякой снеди.

— "Соня, — сказал он ей, — как же это, ведь вы — евреи?" — Она задорно повела плечом и, вскинув на Andre свою изящную голову, матово-бледную, с темными волосами, ползущими на лоб, сказала: — "Истинно интеллигентный человек не имеет религии. Он не верит в бога. Но это доставляет радость людям, и папа решил это сделать".

Воспоминание о Соне обожгло Andre. "Если бы это Соня? О! Все было бы иначе! Она бы не убежала так!.. Все, все было бы иначе. Да и не могло бы быть так".

Вдруг встали все подробности жизни в тесноте, на маленькой квартире и то, чего не видел и не понимал раньше, стало так ясно.

— Suzanne моя жена! Suzanne невеста. А что скажет мама… папа?!! Крику, брани, попреков не оберешься… Ипполит будет кривить тонкие губы, Липочка сделает «ужасное» лицо и скажет: "Andre, неужели это правда? Ты и Suzanne! Какой ужас!" У нее все — ужас… А Лиза?.. Лиза!.. Как, должно быть, надменно-презрительна будет ее усмешка. Andre — замкнутый полубог и спутался со старой гувернанткой. О, какая пошлость!.. Миша будет сидеть на углу стола и смотреть любопытными глазами, и если не осудит кто, то только Федя… А тетя Катя!.. Она уже ищет, подглядывает, прислушивается и, если узнает, — как будет торжествовать! Она давно ненавидит Suzanne, давно преследует ее за то, что она занимается спиритизмом… Хорош спиритизм!"

Andre встал и еще раз брезгливо оправил подушки и одеяло. Ему все казалось, что постель выдаст.

Вечерело. Его позвали пить чай. Он отозвался нездоровьем и сказал, что не хочет. Он слышал через стену, что и Suzanne отказалась. Отец рано вернулся. Ходил по столовой и все ворчал.

— "Надо решиться! — жить не стоит. Но и надо иметь мужество объясниться".

Andre написал записку: "Прошу вас, завтра, в 10 утра, в Михайловский сад у дворцовой решетки", — сложил и молча просунул под дверь комнаты Suzanne.

XXIV

Михаил Павлович после чая позвал Варвару Сергеевну к себе в кабинет. Это всегда обозначало какую-нибудь неприятность: или семейную, или денежную и Варвара Сергеевна нервно, дрожащими руками прибрав посуду и шепотом попросив тетю Катю напоить чаем Ипполита, Липочку и Лизу, когда они вернутся, с красными пятнами на лице прошла к мужу.

Михаил Павлович сидел в сером халате с малиновыми кистями у большого письменного стола, в кресле с полукруглой спинкой и курил из длинного черешневого чубука. И то, что он курил длинную «дедушкину» трубку, обозначало, что он находился в раздраженном состоянии.

— Ну, наконец-то!.. Слава Богу. Всех напоила? Наседка… ты к ним, а они от тебя… Нечего сказать!.. Воспитала!.. Золото нетянутое… Садись.

Михаил Павлович указал жене на диван, где ему уже была постлана постель.

— Почему Andre не пришел к чаю? — отрывисто спросил он.

— Ах, боже мой! Михаил Павлович… Я не знаю. Сегодня у него был последний экзамен. Латинский… Устал… Голова болела… Это так понятно.

— A Suzanne?

— Suzanne?

— Да, Suzanne… Милая моя… Ты все смотришь на детей, что они херувимы… Духи бесплотные!.. Они не наше поколение. Они не дворянчики, а в гимназии-то от кухаркиных сыновей чему-чему не научатся… Andre нигилист. В Бога не верует… Спиритизм и скрипка до добра не доведут. Да ты меня слушай! — возвысил он голос, увидав, что Варвара Сергеевна отвернулась к окну.

— Я тебя слушаю, Михаил Павлович, — не кричи на меня. Но я не люблю, когда ты так говоришь про детей.

— Ты все веришь, что они так чистыми и останутся! Гони природу в дверь — она влетит в окно… Не так они воспитаны. Мы воспитывались дома… Они на улице. Скажи, что делает Suzanne? Миша по-французски не говорит. Даже отметки по французскому плохие. С девочками тары-бары и все по-русски. За столом никогда не поправит. Какая ее роль?

— Но, Михаил Павлович, не могу же я выгнать девушку. Она четырнадцать лет прожила в нашем доме, и ей я обязана жизнью моих детей… Ведь Федя умер бы, если бы она не дежурила ночами при нем…

— И все это не резоны. Она женщина и женщина бальзаковского возраста. Эти шуры-муры до добра не доведут.

— У тебя, Михаил Павлович, всегда нехорошие мысли. Ты не можешь чисто смотреть на девушку.

— А, знаю я их! Одно у них на уме!.. У всех… слышишь, мать, у всех… И у Липы, и у Лизы… Природу не переделаешь. И вот мой сказ: от греха подальше. Suzanne пусть лето проживет на даче, а там расчет. Пусть теперь же ищет себе место. Довольно пожила. Другая состояние бы скопила. — Это на пятнадцать рублей жалования!

— Ее дело. Поменьше бы блузок шила. Вчера посмотрел: шелковые чулки! Это почему? С каких это пор такая мода? И Лизу с осени в институт. Надо попросить Юлию Антоновну. А то Ипполиту голову свернула… И Феню вон.

— Господи милостивый! Ее-то за что?

— А за Федьку.

— Михаил Павлович! Побойся бога. Мальчику четырнадцать лет.