Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден) Страница 20

Скшетуский пришпорил коня и пустил его вскачь, а за ним, с шумом и криком, понеслись по деревне и казаки. Крестьяне выскакивали из хат и, смотря им вслед и крестясь, говорили:

— Черти не черти, татары не татары!

А из-под копыт разлеталась такая страшная грязь, что нельзя было и узнать, кто это летит. Всадники тем временем долетели до усадьбы и остановились перед закрытыми воротами.

— Эй, кто там! Отворяй!

Шум, стук и собачий лай вызвали на крыльцо всю дворню. Испуганные, прибежали они к воротам, думая, что это какой-нибудь набег.

— Кто едет?

— Отворяй!

— Князей нет дома!

— Отворяй, басурманский сын! Мы от князя из Лубен!

Дворовые наконец узнали Скшетуского.

Они отворили ворота, а из сеней вышла сама княгиня и, прикрыв рукой глаза, смотрела на прибывших

Скшетуский соскочил с коня и, подойдя к ней, спросил:

— Вы не узнаете меня, княгиня?

— Ах, это вы, поручик! А я думала, что это татарский набег. Милости просим в комнаты.

— Вы, наверное, удивлены, княгиня, видя меня здесь, — сказал Скшетуский, войдя уж в дом, — а между тем я не нарушил данного мною слова, это сам князь посылает меня в Чигирин и далее. При этом он велел мне заехать в Разлоги и справиться о вашем здоровье.

— Благодарю господина и благодетеля за его княжескую ласку. А скоро он думает выгнать нас из Разлог?

— Он совсем и не думает об этом; а как я сказал, так и будет, вы останетесь в Разлогах. У меня довольно и своего хлеба.

Услышав это, княгиня просияла и сказала:

— Садитесь же, поручик. Я вам очень рада!

— А княжна здорова? Где она?

— Знаю уж я, что вы не ко мне приехали! Она здорова, здорова; еще даже похорошела от любви. Я сейчас ее позову, да и сама немного приберусь, а то стыдно принимать в таком виде гостей.

На княгине было платье из выцветшей холстины, кожух и смазные сапоги

Узнав от татарина Чеглы, кто к ним приехал, Елена прибежала и без всякого зова. Она вбежала запыхавшись, красная, как вишня, и еле переводя дыхание; только глаза ее сияли счастьем и радостью.

Скшетуский бросился целовать ее руки, а когда ушла княгиня, начал целовать и в губы. Она, чувствуя себя обессиленной от избытка счастья и радости, не очень сопротивлялась этому.

— А я и не ждала вас, — шептала она, щуря свои прелестные глаза, — только не целуйте так — нехорошо!

— Как же мне не целовать вас, — отвечал Скшетуский, — если для меня ваши уста слаще меда! Я уж думал, что совсем иссохну без вас, но, к счастью, князь послал меня сюда.

— Разве князь знает?

— Я ему все рассказал… Он был даже рад, что я ему напомнил о князе Василии! Ох видно, вы опоили меня чем-нибудь, что без вас я и света Божьего не вижу!

— Это Божья милость для меня!

— А помните пророчество сокола, когда он соединил наши руки? Видно, уж это судьба!

— Помню…

— Когда я был в Лубнах, то с тоски уходил в Солоницу и там видел вас перед собою, точно живую; но как только, бывало, протяну к вам руки, вы исчезали! Зато теперь вы не скроетесь от меня; думаю, что больше нам уже ничто не помешает.

— Если что и помешает, то только не с моей стороны.

— Скажите мне еще раз, что любите меня!..

Елена опустила глаза, но сказала громко и отчетливо:

— Как никого на свете!

— Если бы кто осыпал меня золотом и почестями, то я предпочел бы им эти слова, так как чувствую в них правду, хоть и сам не знаю, чем мог заслужить от вас такое благодеяние.

— Тем, что пожалели, приголубили и заступились за меня и такими словами заговорили со мной, каких я никогда ни от кого еще не слышала.

Елена смолкла от волнения, а Скшетуский снова начал целовать ей руки.

— Вы будете моей госпожой, а не женой, — сказал он.

Наступило молчание; а Скшетуский, желая вознаградить себя за долгую разлуку, не спускал с Елены глаз. Она казалась ему еще прекраснее, чем прежде.

В этой полутемной комнате, при отблеске солнечных лучей, отражавшихся радужными цветами в оконных стеклах, она напоминала собою лики святых дев в мрачных церковных приделах. Вместе с тем от нее веяло такой теплотой и жизнью, столько чар было в ее лице и во всей фигуре, что можно было потерять от этого голову, влюбиться в нее до смерти, полюбить навеки.

— Я боюсь ослепнуть от вашей красоты, — сказал поручик.

Веселая улыбка обнажила белые зубки княжны.

— Наверное, Анна Барзобогатая во сто раз красивее меня?

— Ей так же далеко до вас, как медведю до луны!

— А мне ваш Жендян говорил совсем другое.

— Жендян — дурак, которого надо бить. Что мне за дело до нее! Пусть другие пчелы собирают мед с этого цветка, их там немало.

Дальнейший разговор был прерван приходом старого Чеглы, который пришел приветствовать поручика. Он уже считал его своим будущим господином и от самого порога стал отвешивать ему поклоны, здороваясь с ним по восточному обычаю.

— Ну, старый Чеглы, я и тебя заберу вместе с барышней. Уж служи ей до самой смерти.

— Недолго ждать ее, ваша милость; но пока я жив — буду служить!

— Через месяц, когда вернусь из Сечи, мы отправимся в Лубны, — сказал поручик, обращаясь к Елене, — а там нас ждет с налоем кзендз Муховецкий.

— Так вы едете в Сечь? — испуганно спросила Елена.

— Мена посылает с письмами князь. Но не бойтесь: особа посла священна даже для басурман. Я бы отправил вас с княгиней в Лубны хоть сейчас, только дорога скверная. Сам видел, — не очень-то можно проехать, даже верхом.

— А сколько времени вы пробудете в Разлогах?

— Сегодня вечером еду в Чигирин. Чем скорей простимся, тем скорей свидимся. Это ведь княжеская служба: не мое время и не моя воля!

— Прошу закусить, если вы уже наворковались, — сказала, входя, княгиня. — Ого-го! Однако у барышни щечки красные, видно, вы не теряли даром времени, господин поручик! Впрочем, это меня не удивляет!

Сказав это, княгиня ласково потрепала Елену по плечу, и все пошли обедать. Княгиня была в отличном расположении духа. Она уже давно перестала горевать о Богуне, а теперь, благодаря великодушию Скшетуского, могла считать Разлоги со всеми хуторами, усадьбами и инвентарем своей собственностью. Поручик расспрашивал, скоро ли вернутся князья.

— Я жду их со дня на день. Сначала они сердились на вас, но потом, обсудив все ваши поступки, крепко полюбили вас как будущего родственника и говорят, что такого благородного рыцаря трудно уже найти в наше время.

После обеда поручик с Еленой вышли в вишневый сад, примыкавший ко рву. Сад был весь усыпан, точно снегом, ранним цветом; за садом чернела роща, где куковала кукушка.

— Это она нам предвещает счастье, — сказал Скшетуский, — надо только спросить ее.

И, повернувшись к роще, спросил:

— Кукушка, кукушка! Сколько лет я буду жить в супружестве с этой барышней?

Кукушка начала куковать. Они насчитали больше пятидесяти.

— Дай Бог, — отозвался Скшетуский.

— Кукушки всегда говорят правду, — заметила Елена.

— А если так, то я еще спрошу! — сказал поручик

— Кукушка, кукушка! А сколько будет у нас сыновей?

Кукушка, словно по заказу, прокуковала ни больше, ни меньше, как ровно двенадцать. Скшетуский не помнил себя от радости.

— Буду старостой, видит Бог! Вы слышали?

— Ничего я не слышала, — ответила красная, как вишня, Елена, — я даже не знаю, о чем вы спрашивали.

— Так, может быть, повторить?

— Нет, не надо!

В разговоре да в забавах день прошел для них, словно сон. Вечером настала минута трогательного и долгого прощания… Поручик направился в Чигирин.

Глава VIII

Скшетуский застал старого Зацвилиховского в сильном волнении и тревоге; он с нетерпением поджидал княжеского гонца, потому что из Сечи доносились все более и более грозные вести. Не было уже никакого сомнения в том, что Хмельницкий готовился вооруженной силой добиваться восстановления старинных казацких привилегий. Зацвилиховский узнал, что Хмельницкий был у хана, прося у него помощи, и что его ожидали в Сечи со дня на день. На Низовьи готовился грозный подход против Польши, который, благодаря помощи татар, мог оказаться для нее гибельным. Буря надвигалась все ближе, обещая быть грозной. По Украине носились уже не туманные и неясные слухи, а вполне определенные известия о походах. Великий гетман, сначала не обращавший большого внимания на это дело, подошел теперь со своим войском ближе к Черкассам; отдельные отряды коронных войск доходили до самого Чигирина с целью воспрепятствовать бегству казаков и черни, которые массами уходили в Сечь. Шляхта скучала в городах. Говорили, что в южных воеводствах будет объявлено поголовное ополчение. Некоторые, не ожидая даже набора, отсылали детей и жен в замки, а сами шли под Черкассы. Несчастная Украина разделилась на две половины: одна стремилась в Сечь, другая — в коронное войско; одна стояла за существующий порядок вещей, другая — за дикую свободу; одна хотела сохранить то, что было плодом векового труда, другая — отнять это достояние. Обе стороны готовились вскоре обагрить свои руки братской кровью.