Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор Страница 20

За моей спиной послышался страшный крик. Я оглянулся и увидел Грет, которая с ужасом смотрела на меня. «Что с вами?» – спросил я. Она воскликнула испуганно: «Но ведь это комната Гансика! Ведь там лежит наш Гансик! Ведь он только что уснул! – Она посмотрела на меня странным взглядом, который из испуганного вдруг стал молящим, и прошептала: – Если господин войдет в комнату нашего Гансика, он его разбудит, нашего Гансика…»

И вот так, из ее слов, я понял, что моя прежняя комната отныне отдана «Гансику», и вынужден был признать, что она права, если я сейчас туда войду, то действительно разбужу «Гансика», а ведь после всех несчастий, которые выпали на долю «Гансика», он конечно же заслужил право на сон и достоин того, чтобы никто к нему не входил и никто его не беспокоил. Правда, я тоже заслуживал отдыха после всех своих мытарств в поездах и гостиницах, но ведь сын чужой страны не ровня родному сыну, вернувшемуся в дом своей матери. Я застыл, стоя перед дверью своей бывшей комнаты, но тут вдруг открылась входная дверь, и вошла какая-то старуха, ведя за собой еще более дряхлого старика. Грет бросилась к ним с громким плачем, но, впрочем, тут же успокоилась и начала рассказывать им все то, что незадолго перед этим рассказывала мне, – как появился Гансик, и как она узнала Гансика, и как она опознала его раньше, чем все остальные, и какой Гансик оказался симпатичный, и какой Гансик оказался милый и славный. Под конец она упрекнула стариков, зачем они пришли ночью, ведь когда Хильдегард известила их по телефону, что Гансик вернулся, она велела им не приходить ночью, потому что они живут далеко и к ним нет хорошего сообщения. Но что старикам собственные тяготы, если они хотят увидеть любимого внука! Усталые, измотанные дальней дорогой, стояли они в коридоре и рассказывали, как бежали от трамвая к трамваю и от поезда к поезду, а самый конец пути им и вообще пришлось проделать пешком, потому что они пришли к последнему трамваю, а водитель сказал, что трамвайное движение уже закончилось и пассажиров сегодня дальше не повезут. И теперь, когда они добрались наконец до пансиона, у них уже никаких сил не осталось, даже радоваться возвращению внука и то нет сил, а хочется им только отдохнуть.

Тут в коридоре появилась фрау Тротцмюллер. Увидела своих родителей, бросилась к ним, обняла и тоже разрыдалась. Взяла отца за одну руку, мать за другую, подвела их к комнате Гансика, чуть приоткрыла дверь и показала им через щелочку самого Гансика, который лежал в кровати, уткнувшись лицом в подушку, и что-то мычал сквозь сон. Показала и сказала шепотом: «Он спит, он спит», и они покачали головами, словно подтверждая, что он действительно спит, и прошептали: «Он спит». Затем фрау Тротцмюллер отвела отца и мать в свою комнату, а сама тихонько вернулась в комнату Гансика, потому что все комнаты пансиона были заняты гостями, пришедшими увидеть Гансика, и теперь, когда она постелила отцу и матери в своей комнате, ей не оставалось ничего иного, как самой лечь в комнате Гансика. Не прошло и нескольких минут, как и эти тоже уже спали мертвым сном. Все спали, только для меня одного не осталось ни уголка, где бы уложить свое бренное тело.

В усталой дреме казалось мне, будто стены пансиона чудным образом тают, теряя свою материальность, и сливаются в подобие какой-то волшебной картины. Я стоял, застыв перед этой картиной. Свет коридорной лампы дробился в сверкающих дверных ручках, и все двери были заперты наглухо, не открывалась ни одна. Вчера в это время я лежал в удобной кровати и читал прелестную легенду о строителе, который нарисовал на полотне изображение дворца, а потом постучал в дверь этого нарисованного дворца, и она открылась, и он вошел во дворец, а сейчас я стою перед настоящей дверью настоящего дома, но она не открывается передо мною.

Медленно прошла по коридору Хильдегард, но опять как будто бы меня не заметила. Не успел я сказать ей что-нибудь, как она уже погасила все лампы, оставив гореть лишь маленький ночник, а сама куда-то исчезла. Я остался один в коридоре и стоял, то сжимая, то расправляя одеревеневшие члены, пока наконец не застыл окончательно, как тот безвольный Голем в ожидании приказа. Но увы – здесь не было никого, кто бы приказал мне: сделай то или это.

Я прислонился к стене, с усилием собрал мысли и задумался: что же мне делать? Подумав, я решил отправиться в большой зал, который служил в пансионе одновременно приемной и столовой. На большом ковре, что покрывал пол в этом зале, вполне можно было растянуться и спокойно поспать. В зале действительно не было никого. Едва, однако, я собрался лечь, как дверь открылась и вошла служанка – та самая, что прежде приносила мне завтрак. В руках у нее были подушки и одеяло. Мне следовало, наверно, обрадоваться, что теперь я смогу лежать укрытым и с подушкой под головой, но усталость не оставила мне сил и для радости тоже. А тут еще почему-то появилась еще одна служанка, а за ней и еще одна, и обе тоже с подушками и одеялами в руках. Что это они все вдруг сюда пожаловали? Оказывается, что зал, в котором днем в пансионе принимали гостей и подавали обед, по ночам превращали в спальню для прислуги. И сейчас, когда весь пансион уснул, пришло наконец время отдохнуть и служанкам. Мне не оставалось ничего иного, как только уступить им место и удалиться.

Но куда? Время – за полночь, и все гостиницы уже спят. А если какая и не спит, как узнать, какая именно? А если бы и знать какая, то где взять силы до нее добраться, если я и шага не могу сделать от усталости? Но если даже собрать все силы и добраться туда, до этой гостиницы, в высшей степени сомнительно, что там найдется свободное место. Ведь с того дня, как началась эта война, многократно умножилось число гостей в Берлине, и все гостиницы ими переполнены, и каждый угол, где можно устроить ночлег, тоже уже забит до отказа. А тем временем служанки уже расстилают себе постели и ждут с нетерпением, пока я выйду, чтобы улечься самим отдыхать. Совершенно ясно, что я должен отсюда выйти, только не худо бы все-таки сначала выяснить, куда мне деться. Я устремил взгляд на ту служанку, которой каждую неделю давал чаевые, хотя никогда никаких услуг у нее не просил. Она почувствовала, что я на нее смотрю, и сказала: «Сдается мне, что для господина не осталось места переночевать». – «И что же вы мне посоветуете?» – спросил я. Она кашлянула, словно поперхнулась чем-то, и сказала: «По чести говоря, даже не знаю, что вам и посоветовать. Комнаты все полным-переполнены, даже господин налоговый чиновник и те согласились принять к себе одного из гостей, а уж не мне вам говорить, какие они аккуратист. А в этом зале служанкам положено отдыхать, и к тому же сегодня мы притомились куда больше обычного, из-за всех тех гостей, что пришли посмотреть на нашего Гансика». – «И правда, пришло вам время отдохнуть, – сказал я, – и я не хочу вас задерживать». Служанка вдруг смерила меня таким взглядом, каким могильных дел мастера оценивают рост покойника, чтобы определить, какого размера яму для него отрыть, и знаете ли, дорогой мой читатель, что она сказала? «Вот разве что ванная комната до утра свободна, – сказала она как бы про себя. – Пойду, пожалуй, и постелю ему там». И вскоре вернулась, чтобы сообщить, что постель для меня готова.

Я вошел в ванную комнату в совершенной уверенности, что она занесла туда для меня раскладушку. Но она, оказывается, занесла не раскладушку, а свернутый ковер, подушку и одеяло, и все это положила внутрь ванны. Мне уже не раз доводилось слышать, что в нынешние трудные дни, когда многие старые дома заняты под нужды армии, а новые не строятся вовсе, часто бывает, что гостю не находится места в гостиничных комнатах и тогда ему стелют в ванной, но я всегда думал, что это пустые слухи, а вот сейчас, увидев предложенную мне «постель», понял, что слухи эти были чистейшей правдой.

Но выбора не было. Я прикрыл дверь, разделся и лег в эту «постель», иными словами, погрузился в ванну, чтобы растянуться в ней. Говорил рабби Нахман из Брацлава: «Господь, благословен будь Он, руководит Своим миром с милосердием, каждодневно его улучшая». Увы, в том, что касалось меня, дело явно обстояло иначе. Каждый следующий день, который даровал мне Господь, оказывался хуже предыдущего.

И все же я задремал, а вскоре и заснул. Почему я знаю, что заснул? Потому что увидел сон. В этом сне мне снилось, что в мире началась большая война и меня призвали на поле боя. И я дал обет Господу, что если вернусь с войны здоровым и невредимым, то принесу в жертву первого, кто по возвращении выйдет ко мне навстречу[38]. Кто бы ни вышел первым, того и принесу в жертву Ему. Вернулся я с войны здоров и невредим, в целости и сохранности, и кто же выходит мне навстречу? Вот, я сам и выхожу.

Глава восьмая

Я проснулся, потому что дверь вдруг заскрипела на меня своими петлями, а какой-то человек заскрежетал на меня зубами. Почему заскрежетал? Потому что, направившись в ванную, обнаружил, что дверь прикрыта, повернул ручку, дверь открылась, и он увидел меня, лежащего самым неподобающим образом в ванне. Он заскрежетал зубами, и я проснулся. А проснувшись, схватил свою одежду, торопливо оделся и освободил ему место. От поспешности я даже не успел умыться.