Димитр Димов - Табак Страница 21

Сюртук и его семья жили на окраине города, недалеко от гимназии, в маленьком ветхом домике, квартирную плату за который вносили нерегулярно, что служило источником постоянных раздоров между учителем и домовладельцем. Дом был одноэтажный, уродливый, с облупившейся штукатуркой и кровлей, нависшей, как крылья летучей мыши.

Когда Борис вошел в поросший травой и выложенный камнем двор, ему в нос ударил запах помоев, которые вытекали из кухонной раковины и собирались в широкой, застоявшейся луже прямо перед входом. Привыкнув к бедности, обитатели его равнодушно перескакивали через эту лужу, и никто не пытался ее уничтожить. Из всех неудобств этого дома лужа была все-таки не самым неприятным. Прежде чем войти к себе, Борис взглянул на понятую трубу раковины и подумал о том, как тосклива и неприглядна его домашняя обстановка. Мать хлопотала на кухне, а Сюртук, в носках и жилете, растянулся на кровати в комнате Стефана и читал газету. Борис видел его в открытую дверь в обычной позе, знакомой ему с детства: Сюртук, страдавший близорукостью, держал газету у самых глаз, а его длинные ноги лежали на кровати, как перекладины. Высокий, тощий, угрюмый, с плешивым теменем и холодным лицом, он – вкупе с трудными латинскими текстами – на всю жизнь внушал гимназистам отвращение к древности.

Увидев Бориса, он отложил газету и спросил ехидно:

– Ну как?… Принял тебя Спиридонов?

– Принял, – сухо ответил Борис, раздраженный вечной насмешкой в его голосе.

В городе Сюртук славился своим неизменным сварливым высокомерием по отношению к согражданам, другим учителям, гимназистам и даже к собственной семье. Словно все в жизни было пронизано духом мошенничества и мелкого расчета, словно все только о том и думали, как бы его обмануть или пустить ему пыль в глаза, хоть и без всякого толка. Крайний пессимизм Сюртука объяснялся отчасти его бедностью, отчасти презрением к современному миру. Он был убежден, что сильные характеры и гражданские добродетели встречались только в древности. В памяти его хранилось множество величественных событий из истории Рима, которыми он подавлял слушателей в начале учебного года или когда выдавали аттестаты зрелости. Гордость его была уязвлена нищенской жизнью учителя, а величие латинских авторов превращало его в невыносимого педанта. Это был человек неглупый, но искалеченный той системой, которая за жалкую плату заставляла его воспитывать молодежь на добродетелях прошлого. Один примечательный случай доказал всем его классическое понимание гражданского долга: с горестной, по твердой решимостью, которая произвела впечатление даже в министерстве, он сам потребовал, чтобы его родного сына исключили из гимназии за левые взгляды.

Борис вошел в свою комнату и закрыл дверь. Но Сюртука все еще интересовал его разговор со Спиридоновым. Приняв великодушно-примирительный вид, он вошел в комнату Бориса. Хотя Борисом и овладела навязчивая идея стать миллионером, Сюртук все-таки считал его самым разумным из своих сыновей, так как не в пример другим он не увлекался левыми идеями.

– Значит, принял тебя!.. – сказал Сюртук и бросил на Бориса полусочувственный-полуснисходительный взгляд. Остаться без работы плохо, но строить планы обогащения, не имея ни лева в кармане, было глупо и смешно.

– Мы проговорили два часа, – ответил Борис, закурив сигарету.

– Ха!.. – Сюртук снова заговорил насмешливо: – Долго же вы беседовали!..

– Да, долго, – сказал Борис.

Он посмотрел на отца с ненавистью в увидел знакомые старческие желчно-язвительные глаза, в которых бедность и мелочность погасили последний луч надежды на иную жизнь, хоть чем-то отличающуюся от прозябания в жалком и безропотном муравьином труде. Сюртук угадал, о чем думает сын, и лицо его отразило бесстрастие мудреца, неуязвимого для человеческой глупости.

– Я остаюсь в «Никотиане», – сухо произнес Борис.

Сюртук ничего другого не ждал, но все же спросил издевательским тоном:

– Только-то?

– Ты же считал, что и это много, – резко ответил Борис.

– Для тебя – да, – сказал Сюртук.

– Почему? Что я, ни на что не гожусь?

– Ты просто фантазер, – презрительно изрек Сюртук.

– А ты кто? – внезапно ощетинился Борис.

– Я тот, до кого вы никогда не дорастете.

Болезненное самолюбие заставило Сюртука почувствовать печальное и сладостное удовлетворение от своих слов. Он мысленно сравнил себя с добродетельным, но несчастным civis romanus,[22] которого боги наказали неблагодарными и дерзкими сыновьями.

– Ты учите лишка!.. – гневно выкрикнул Борис. – Жалкий, ничтожный, свихнувшийся учителишка… Ты нас не выносишь, не можешь даже спокойно разговаривать с нами, потому что ты выжил из ума от бедности, от насмешек, от унижений… потому что все, что тебе осталось, – это надуваться как индюку, кичась своим нищенским жалованьем и медалью, которую министерство повесило на тебя в прошлом году… Вот кто ты!.. И поэтому мы, твои дети, тоже тебя терпеть не можем. Поэтому каждый из нас пошел по своему пути.

– Чтобы стать коммунистами, простолюдинами, рабочими на складах…

– Лучше так, чем быть дураком вроде тебя.

– Замолчи! – взревел Сюртук.

– Молчал я долго… Хватит!

– Я тебя из дома вышвырну!

– А я и без этого ухожу.

– Убирайся сейчас же!

Сюртук вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Комната была почти пустая, с неровными потрескавшимися стенами и низким потолком, который словно давил Борису на душу и убивал в нем радость в течение всего его детства. В ней стояли только простая деревянная кровать, стол, покрытый газетами, и вешалка для одежды. Из маленького открытого окна с железными прутьями и облупившимися рамами тянуло запахом грязной лужи во дворе. Та же бедность, та же доводящая до отчаяния пустота были и в других комнатах. Весь скарб семьи можно было увезти на одной телеге. Расходы на еду, одежду и лечение поглощали учительское жалованье Сюртука. А на покупку самой необходимой мебели денег никогда не хватало.

Оставшись один, Борис опустился на кровать, не переставая думать о «Никотиане». Стычка с отцом не произвела на него никакого впечатления. Подобные ссоры, почти без повода, часто вспыхивали в семье Сюртука. Бедность рождала недовольство и злобу: дети злились на отца, а отец – на детей. Только мать жила в этом доме, словно беспристрастная и немая тень, и ее никто не смел ни в чем упрекнуть.

Из кухни доносился стук тарелок и вилок. Мать накрывала на стол к ужину. Вернулся домой и Стефан. Вскоре все четверо сели за стол в тесной кухне, скованные гнетущим и враждебным молчанием озлобленных друг против друга людей. В этом доме всегда бывали какие-нибудь неприятности, материальные или иные, и они портили настроение всем. Только в тот день, когда Сюртук получил медаль за гражданские заслуги, за столом царило некоторое оживление, и по этому случаю купили вина. Но оживленным был только Сюртук. Его сыновья презрительно смотрели на жалкий кусочек блестящего металла, прикрепленный представителем министерства к потертому лацкану отцовского пиджака.

Мать у них была высокая и худощавая, преждевременно состарившаяся женщина со слегка поседевшими волосами и мелкими морщинками у глаз. Долгие годы героической борьбы с нищетой и несносным характером Сюртука придали ее лицу выражение какого-то покоряющего спокойствия. Только к ней одной латинист не смел придираться беспричинно. Все в доме по-своему, молчаливо и холодно, уважали ее, так как знали, что деньги, которые ей давали на хозяйство, нельзя было тратить разумнее и экономнее, чем это делала она. Так же молчалива и холодна была их любовь к ней. Характер Сюртука действовал угнетающе на всех членов семьи.

Мать разрезала тонкими ломтиками кусок холодной тушеной говядины и разделила их поровну между мужчинами. Себе она оставила только постное – несколько картофелин и макароны.

– А себе? – хмуро спросил Борис.

– Я на диете из-за сердца.

Никакой диеты она не соблюдала, а просто хотела, чтобы мужчины наелись досыта. Борис взял половину мяса, которое дала ему мать, и насильно переложил на ее тарелку. Но он знал, что она все-таки не съест этого мяса, а оставит его на утро – на завтрак Стефану, который исхудал и нуждался в усиленном питании.

Снова наступило молчание. Сюртук ел медленно, важно и как-то торжественно. После столкновения с Борисом он застыл в одиноком величии своей непримиримости. Время от времени он хмурился и поджимал губы – так, без надобности, просто чтобы крепче сковать всех молчанием, ибо ему оно доставляло удовольствие. Стефан опустил свою красивую голову и быстро уплетал мясо, чтобы скорее встать из-за стола и тайком дочитать книгу Ленина, которую он прятал в погребе.

Борис поужинал и закурил сигарету. После недавней ссоры курить в присутствии отца было наглостью.