Антонин Ладинский - XV легион Страница 21

– Кланяйся там Аммонию.

– Ты знаешь Аммония? Позволь же мне узнать твое имя.

– Я Кальпурний Виргилиан, – улыбнулся поэт.

– Слышал, слышал, – смутился Дионисий, – прости меня, что я так невежливо отозвался о стихах. Хе-хе...

– Итак, ты отправляешься в Александрию?

– Завтра утром. Так не сердись на старика. Я ведь не сравниваю тебя с каким-нибудь Романом.

– Ты знаешь и Романа? – удивился Виргилиан.

– Я все знаю, – улыбнулся Дионисий. – Тридцать лет скитаюсь из города в город, из Антиохии в Александрию, из Александрии в Рим. И знаешь, чем больше я живу и путешествую, читаю и размышляю, тем более убеждаюсь, что мы живем в интересное время. Мы находимся на пороге каких-то глубоких перемен в мире. Что-то витает в воздухе. И когда подумаешь, что на свете есть рабы, нищета, человеческая несправедливость, дикие игры в цирке и гнет тиранов, то не так-то уж и жаль станет этот прекрасный мир. Ведь в чем горе? В том, что разум наш угасает. Люди уже забыли, что в Самосате жил Лукиан[30]. Мы слишком много и слишком охотно верим. Во все: в привидения, в демонов, во что угодно. Август воздвигает новые храмы, приносит жертвы Эскулапу, а за этим ничего нет. Люди мечутся в поисках спасения, прибегают к магии, ко всяким шарлатанам и дрожат перед страхом смерти...

В дверях показались подруги и кивали Виргилиану головками.

– Здравствуй, Грациана! Здравствуй, Транквилла!

Старичок посмотрел на девиц, на Виргилиана и, не закончив даже своей тирады, направился разыскивать Транквила.

Увидев Грациану, Виргилиан просиял. Каждый раз, когда он видел ее, его сердце наполнялось радостью, и весь мир, скучный и монотонный, стершийся от ежедневных, одних и тех же переживаний, как медная монета, вновь оживал, вновь приобретал свою свежесть, выпуклость. Он уже не в первый раз встречал ее в доме Транквила, а старый грамматик, подслеповатый, рассеянный, весь в тумане своих книг, ничего не видел, ничего не замечал. Он даже не подозревал, что каждую ночь его собственная дочь Транквилла тайно покидает отцовский дом и до зари сидит с Семпронием Лентулом, сыном соседа, торговца мясом, в саду, смотрит на звезды, целуется и слушает слова о любви, а влюбленный юноша, бывший его ученик, сочиняет для нее стишки по всем правилам латинского стихосложения.

– Расскажи нам что-нибудь, Виргилиан, – сказала Транквилла.

Старше Грацианы на два года, она была смелее и не боялась перекинуться с мужчиной намеком, улыбкой.

– О чем же мне рассказать?

– О чем хочешь. Расскажи нам какую-нибудь смешную историю.

– Все мои истории печальны.

– Печальное придет потом. А теперь мы хотим смеяться.

– Ах, – всплеснула она руками, – я и забыла затопить очаг.

Это была девическая хитрость, чтобы оставить Грациану и Виргилиана наедине. Виргилиан знал, что такие минуты надо беречь, ловить эти мгновения, более дорогие, чем часы на ложе опытной в любви красавицы, но всякий раз, когда он оставался вдвоем с Грацианой, он забывал все нежные слова и ему казалось, что ей скучно с ним. Он робко взял ее руку в свою и стал перебирать детские пальчики. Грациана сидела, не глядя на него, отвернув голову в сторону, и ее ресницы трепетали не то от набегающих слез, не то от страха. Ей, в самом деле, было жутко и сладко сидеть так с этим человеком, про которого Транквилла уверяла ее, что он приезжает второй раз из далекого Рима только ради рее. Было бы не так страшно, если бы он говорил что-нибудь. Но он молчал и, она чувствовала это, смотрел на нее грустными глазами. Пусть бы он сказал ей о своей любви, как говорит Лентул Транквилле, раз он приехал ради нее из Рима. Но он молчал.

Может быть, он и не думает любить ее? Тогда зачем же он не отпускает ее пальцев, когда она делает движение, чтобы отнять их у него. Какой странный человек! И как от него всегда пахнет духами. Она решилась спросить:

– Как называются твои духи, Виргилиан?

– Посидониум. Из пестумских роз. А пахнет не розами, а вербеной.

– Ты скоро уезжаешь в Рим?

– Но я опять вернусь, Грациана.

И ему казалось, что он, в самом деле, вернется, чтобы еще раз сидеть так с глазу на глаз, держать в своей руке ее пальчики и смотреть на нее.

– Ты обещал подарить мне свои стихи, Виргилиан.

– Я непременно сделаю это до отъезда. Попрошу отца Транквиллы переписать их, употребив для этого самый лучший пергаментный свиток, и поднесу их тебе в футляре из пурпура.

Уже школьники покидали студию, оглашая воздух радостными криками. В дом вошел Транквил и вместе с ним Дионисий. Он забрал свой свиток и каллиграфически написанную копию, вынул кошелек и, отсчитав три золотых, удалился.

– Три золотых? – захлопала в ладоши Транквилла.

– Это не такая уж большая цена за мои слепнущие глаза, – улыбнулся грамматик.

– Бедный отец, – обняла его дочь.

– А теперь, – продолжала она, – мы будем есть утку, и пирог с вареным луком, и похлебку из овощей. И ты, Виргилиан, останешься с нами.

Она убрала со стола письменные принадлежности, принесла посуду, летала из кухни в дом, как беззаботная птичка, чуть бледная от бессонной ночи, проведенной в холодном саду с Лентулом, который так заботливо укутывал ее в свой шерстяной плащ. Но в ней было столько здоровья и жизнерадостности, что их могло хватить еще на много ночей.

Виргилиан ел похлебку из овощей и смешил девиц. Ели все, сидя на скамьях, как едят в домах бедных людей. Посуда была грубая, из простой глины, купленная у местного гончара. Но поджаренная корочка пирога хрустела на зубах, а похлебка пахла пореем, и утка была великолепна. И маленький рыжий щенок путался под ногами, выпрашивая вкусные косточки.

Транквил попробовал заговорить о комментариях Порфириона, которые ему пришлось недавно переписывать для богатого владельца виноградников, о той странной книге, что принес ему для переписки Дионисий, но молодежь плохо его слушала, и он огорченно умолк. Потом речь зашла о последних событиях, а Виргилиан рассказал об александрийском погроме, о том, как горела там академия философов и погибали в пламени бесценные книги. Транквил сокрушенно качал головой.

Но вдруг на дворе раздался голос Пудентиллы, пришедшей искать свою юную госпожу.

– Прощайте, – сказала Грациана, – мне надо идти, – и с расширенными от страха глазами выпорхнула за дверь.

Транквилла многозначительно посмотрела на Виргилиана. Грамматик, ничего не замечая, сказал:

– Единственное утешение в жизни, это чтение...

Над Паннонией всходило зимнее солнце. Дубы роняли последние листы, почерневшие от утренних морозов. Над Дунаем стлался холодный туман. Лозы были в пурпуре.

В Карнунте начинался хлопотливый трудолюбивый день. В многочисленных кузницах, в которых изготовлялось оружие для дунайских легионов, ухали молоты, лязгало железо, сотни полуголых людей суетились в вулканическом свете горнов. По каменным звонким мостовым громыхали повозки с тяжелой кладью – с амфорами, с соломой, с дровами для очагов, с кирпичами. Продавцы хлеба, соленой рыбы, виноторговцы и булочники, цирюльники и продавцы овощей отпирали лавки на Декуманской улице. В легионном лагере трубили трубы. На форуме, около базилики, в которой происходили судебные заседания, собирались первые зеваки и читали на цоколе колонны, увенчанной крылатым гением, объявления о сегодняшних процессах.

Виллы и предместья далеко вылезали за городскую черту. За широкими тройными пролетами триумфальной арки Марка Аврелия с квадригой бронзовых коней большая дорога бежала через Саварию и Эмону в Аквилею, а оттуда до самого Рима.

Это был Рим в миниатюре, со своими храмами Юпитеру и Марсу, Церере и Римскому Миру, с портиками, с маленьким цирком и скромными термами, с гробницами на Саварийской дороге. Муниципальная курия напоминала сенат, но только здесь спорили не о делах войны и мира, а о том, следует ли отпустить средства на мощение новой улицы, или о выражении преданности проконсулу. Впрочем, все-таки чувствовался здесь варварский север, много было светлых глаз и волос, овечьих шкур, странных для римского уха слов и неправильных ударений.

Грациан Викторий унаследовал свое торговое дело от отца и деда. Его агенты уходили далеко за Дунай, в карпатские трущобы, закупали там огромные партии мехов и кож. Торговые склады Виктория расположены были на той же улице, где стоял дом, образуя заднюю стенку сада. На складах всем распоряжался Юст, без которого медлительный патрон был как без рук. Давно отпущенный на свободу, но не покинувший своего господина, Юст вел торговые 'книги, сортировал меха, кожи, янтарь, волос, шерсть, отправлял обозы в Аквилею, иногда сам пускался в путешествие, если этого требовали интерес дела, а кроме того, наблюдал за домом и рабами.

Но после недавних событий жизнь в Карнунте перестала казаться спокойной и безопасной. Викторий стал подумывать, что, пожалуй, неплохо было бы перенести торговые операции в Аквилею, а еще лучше в Рим. Правда, конкуренция там была сильнее, но смутная тревога на границе, хрупкое здоровье Грацианы, отсутствие в городе приличных женихов, а ведь надо было думать и об этом, все говорило за то, что надо покидать милый Карнунт.