Лев Копелев - Святой доктор Федор Петрович Гааз Страница 21

Таким образом, тюрьма, и каторга, и ссылка сейчас не средства охранения общества и государства, а совсем напротив — постоянные школы преступности и разврата. Они не столько подавляют зло, сколько содействуют его распространению, ожесточают, возбуждают чувства мести, отчаянность и свирепость. Между тем я уже многократно сам видел и от достоверных особ знаю, что истинная справедливость и милосердие, доброе христианское поучение, пособие, подаяние и даже просто ласковое слово участия, сочувствия смягчают и самые ожесточенные сердца, способны просветить и самые темные умы. Видел я таких, кто пришел в тюрьму злодеем, но там его встретил справедливый начальник, там он услышал проповеди доброго пастыря, испытал христианскую заботу. Благодетельные жертвователи дарили ему хлеб и одежду, и он уходил в Сибирь в тяжких кандалах, но с облегченной душой. Пришел преступник, злодей, а ушел на каторгу или в ссылку раскаянный грешник, несчастный, страдающий, но уже взыскующий добра, мечтающий возвратиться для новой добродетельной жизни…

На каждом заседании комитета Гааз докладывал о случаях несправедливого или непомерно сурового осуждения и рассказывал о детях, стариках, безропотных неграмотных бедняках, неспособных отстаивать свою невиновность, свои права.

Его постоянный оппонент директор департамента министерства юстиции Павел Иванович Дегай был умен, образован, знал отлично не только российские, но и древние, и иностранные законы, любил изящную словесность, верил в благотворность просвещения. Он с искренней симпатией встречал Гааза — «нашего добрейшего целителя не токмо тел, но и душ…». Однако считал его наивным мечтателем, которого легко дурачат хитроумные преступники, лицемерные и своекорыстные ханжи, злоупотребляющие его доверчивостью и неспособностью распознавать зло, укрывающееся добрыми речами.

— Dura lex, sed lex. Хоть суров закон, но есть закон. И тут, мой дражайший Федор Петрович, я не могу Вам уступить ни вершка. В наше еще непросвещенное время, с нашим, увы, еще непросвещенным народом именно неукоснительное соблюдение законов совершенно необходимо для мирной жизни всего отечественного общества, всех добропорядочных обывателей, а также для возможных успехов просвещения… Разумеется, законы государства суть законы человеческие, а не Божеские, и потому подлежат изменениям и со временем должны улучшаться, совершенствоваться. Но пока закон в силе, мы все обязаны ему покоряться, не увлекаясь и наидобрейшими порывами сердца, если они оказываются в противоречии с законом; и не мудрствовать лукаво, изыскивая обходные пути, щели и прорехи, дабы обойти, обмануть закон, который нам представляется слишком суровым… Вот Вы по доброте вашего прекрасного сердца хотите быть уже не только врачом для арестантов, но и стряпчим, ходатаем, заступником. Вы тщитесь от их имени вступать в пререкания не только с офицерами конвойных инвалидных команд и тюремными чиновниками, но оспариваете уже и приговоры судов, определения губернских правлений и даже склонны сомневаться в справедливости действующих законоположений… Между тем, да будет Вам известно, мой дражайший, но, увы, не всегда достаточно осведомленный и чрезмерно мягкосердечный Федор Петрович, высочайшим указом 1823 года, во изменение крайне суровых правил, узаконенных в прошлом столетии, дано право осужденным приносить жалобы о безвинном их наказании по делам уголовным. Но именно только жалобы, обращенные к правительствующему сенату, жалобы, а не апелляции. Однако в случае неправильности таковых жалоб виновные подлежат телесному наказанию. Так что иной неумеренно сострадательный стряпчий может, чего добоого, подвести своего опекаемого под кнут или розги… Более того, согласно закону, лица, присужденные решениями уголовных палат к наказаниям, при которых они лишаются всех прав состояния, не вправе подавать жалобы до свершения над ними приговора и прибытия в Сибирь. Преступникам, назначенным в ссылку, строжайше запрещено входить в сношения с людьми, живущими в России, и даже переписываться со своими родственниками. Нарушение этого запрета может лишь причинить вред слишком снисходительным знакомцам и родственникам преступников… Вижу по выражению Вашего доброго лица, что Вам не по душе эти чрезмерно строгие законы. Что ж, будем ходатайствовать об их смягчении, будем просить, молить тех, кому сим ведать надлежит. Однако не будем дерзать их нарушить, преступить. Я знаю, как глубоки Ваши религиозные чувства и убеждения, и потому осмелюсь напомнить: «Богу Богово, а кесарю кесарево…»

— Помню, помню отлично, батюшка мой, Павел Иванович, и никогда не дерзал и не дерзну посягать на законы Империи. И здесь я прошу, умоляю не нарушать оные законы, а, напротив, соблюдать. Но только справедливо толковать эти законы, не во вред людям и государству; и не прикрывать ссылкой на законы их нерадивых, недобрых исполнителей… Вы очень справедливо сказали «ходатайствовать об улучшении». Вот, например, Вы говорите «можно жаловаться только после свершения приговора». Это как же понимать, как можно толковать?.. Ежели несчастный полагает, что безвинно приговорен ко многим ударам кнута и к долгой ссылке в Сибирь, то когда же он может жаловаться? После того, как уже будет жестоко наказан, лежать в крови и, может быть, даже умирать?.. Многие ссыльные идут по Сибири почти год. Откуда же можно писать- из Тобольска? А если его там назначат на поселение в Нерчинск «по свершении приговора?» Но ведь ежели невинный человек приговорен ко многим годам ссылки, то кто-то может считать, что приговор «свершится», когда термин его наказания окончится, то есть только через 10 или 15 лет, и он лишь тогда может жаловаться. А те, кто осуждены в каторжную работу на всю жизнь, те и вовсе никогда не могут пользоваться правом жаловаться…

Несколько членов комитета сочувственно кивали Гаазу; его оппонент, улыбаясь, развел руками:

— Отличный ритор наш Федор Петрович, ему бы в сенате заседать, а не бродягам клистиры ставить… Но я могу лишь повторить: «Закон есть закон…».

Митрополит встал. Все умолкли.

— Вы все говорите о невинно осужденных, Федор Петрович, но таких нет, не бывает. Если уж суд подвергает каре, значит, была на подсудимом вина…

Гааз вскочил и поднял руки к потолку.

— Владыко, что Вы говорите?! Вы о Христе забыли.

Вокруг тяжелое, испуганное молчание. Гааз осекся, сел и опустил голову на руки.

Филарет глядел на него, прищурив и без того узкие глаза, потом склонил голову на несколько секунд.

— Нет, Федор Петрович, не так. Я не забыл Христа… Но, когда я сейчас произнес поспешные слова… то Христос обо мне забыл.

Сказал тихо и словно бесстрастно. Короткими движениями маленькой сухой руки благословил всех и вышел.

VIII. Дон Кихот в истрепанном фраке

С утра он обходил больных в своей Старо-Екатерининской «чернорабочей» больнице. С тех пор, как переехал туда квартировать, его, случалось, и по ночам будили испуганные лекарские помощники. Но утром, попив чаю, он сам отправлялся по палатам, проверял, кого пользовал накануне, смотрел новых больных, осматривал новостроющиеся помещения кухни и прачечной…

Обычно его сопровождал его воспитанник Норшин. Двенадцатилетнего еврейского мальчика увезли из Литвы с партией кантонистов — «инородческих» сирот, солдатских сыновей и приютских воспитанников, «не знающих родства», которых сызмальства превращали в солдат. Норшин в дороге заболел и то ли сам отстал и потерялся, то ли его выбросили за негодностью, но он в горячечном жару очутился в полицейской арестантской. Там его нашел Федор Петрович, забрал к себе в больницу, вылечил и стал обучать. Мальчик говорил на еврейском наречии немецкого языка, и они хорошо понимали друг друга. Он привязался к Федору Петровичу, ходил за ним по больничным палатам, радовался каждому его поручению, учился с жадным прилежанием, запоминал все наставления. При крещении дали ему царское имя Николай (тогда всех кантонистов из инородцев нарекали Александрами или Николаями). Даже взыскательный доктор Андрей Иванович Поль признавал, что он хорошо успевает в изучении медицинских предметов и ловко ухаживает за больными.

Днем Гааз объезжал тюремные больницы и почти ежедневно ездил на Воробьевы горы — обязательно накануне и в день отправки партий. Позднее, когда, по его настоянию, на деньги Рахманова, Львова и на собранные им пожертвования был построен Рогожский полуэтап у самого начала Владимирской дороги, он ездил еще и туда напоследок проверить отбывающую партию, отвезти гостинцы и подаяния. В иные дни и вечера он находил еще время побывать в гостях у старых приятелей и у новых молодых знакомцев — университетских профессоров, журналистов, литераторов.

Он любил наблюдать веселящуюся молодежь, беседовать с дамами об их семейных делах, болезнях, домашних заботах.