Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон (без иллюстраций) Страница 21

– Вот так, не верю.

– Но почему же? – Она улыбалась глазами, устами, пупком, торчащим невообразимо похотливо. Всем существом…

– Если длвно, то я, значит, слеп.

– Возможно! – Она улыбалась коленями – точеными, мраморными.

– Нет, я не слеп!

Бедный Тихотеп, помощник Джехутимеса, ничего не понимал: неужели встречал ее в этой лавке и ни разу не обратил на нее внимания?

– Не обратил, – сказала она.

– В таком случае я прыгну в Хапи!

– Почему?

– Ты еще спрашиваешь, Май, почему? Я скажу: не стоит жить тому, кто не умеет приметить подобную красоту.

Он попытался обнять ее. Она выскользнула из его рук, словно рыба. И тут же скрылась за занавеской.

Тихотеп с горя прильнул к чарке. Он пил, можно сказать, по капле. Наслаждаясь. Вдыхая аромат вина. И думая о ней. Он уже не мог не думать. (Это вполне понятно в его тридцать лет.)

В углу стоял Усерхет и внимательно наблюдал за столиком. Он подавал почти невидимые знаки – и служители приносили что надо. Но Май так и не появилась.

Тахура очаровал Джехутимеса. Это очень редкостный купец. Тонкий ум, приятное обхождение, знания его не могли не удивить любого непредубежденного собеседника. Он легко переходил с одного предмета на другой. Он знавал земли и моря. Горы и небеса открывали ему свои тайны. Но самое удивительное не это. Совсем не это! Купец понимал силу камня. Силу резца. Вавилонянин хорошо разумел значение цвета и сочетания красок. Он особенно почитал тех, кто был искусен в ваянии колоссов. Купца более всего поражал, например, сфинкс, что у пирамиды Хуфу. Искусство – велико, а человек – мал. Сфинкс и доказывает превосходство искусства…

Джехутимес не мог согласиться с этим. Разве искусство должно подавлять?

– Нет, удивлять, – ответил купец.

– Тоже неверно.

– Что же верно?

– Я скажу, уважаемый Тахура.

– Я слушаю.

Джехутимес отпил глоток вина. Его лицо, каждая складка и морщинка выражали крайнюю глубину его мышления. Будто ваятель прислушивался к внутреннему голосу, будто не говорил как смертный, но чревовещал подобно чародею. Ибо такова была его вера в искусство. А искусство составляло смысл всей жизни. Если бы сказали ему: не будет больше искусства – он бы попросил: тогда возьми мою жизнь!.. Джехутимес говорил:

– Времена гигантских сфинксов миновали. Навсегда ли? Наверно! Ты спросишь меня: жалею ли я об этом? Отвечу тебе: и да, и нет. Правда, я хожу по этой земле, но я живу дома. Вокруг меня – четыре стены. И я хочу, чтобы в моей комнате находились некие творения ваятелей и живописцев, которые доставляли бы мне радость. Слышишь, уважаемый, я говорю – радость!

– И грусть, – добавил Ахтой.

– И горе, – сказал Тихотеп.

– Искусство – горе? – подивился купец. – Зачем вам горе? Разве его мало вокруг? Прошу вас, сделайте два шага – и его полным-полно! Ты хорошо сказал, досточтимый Джехутимес: радость, радость, радость!

Щеки Тахуры покрылись багряно-алой краской, Они блистали от избытка здоровья, блистали, как бронзовые миски, хорошо начищенные радивой хозяйкой песком и проточной водою.

– И грусть, – повторил Ахтой.

– И горе, – добавил Тихотеп.

– Нет, зачем же? – Купец засмеялся мелким, хихикающим смешком. – Зачем – горе? Уважаемый Ахтой, ты молод. На челе твоем – сила и здоровье. Ты глядишь, словно сокол нехебт, и в глазах твоих – любовь и радость. Зачем тебе грусть? Гони ее от себя! Гони от искусства! А впрочем… – Тахура сделал паузу. – А впрочем, можно и погрустить, если тебя чуточку подвела красотка.

– Красотка?

– Ну да. Например, не явилась на свидание.

– Значит – Ахтой поднял вверх указательный палец, – уважаемый Тахура разрешает грустить только по поводу мелких проступков некоей красотки?

– Нет, можно найти любой повод. В жизни, но не в искусстве.

Ахтой пригубил из чарки. А потом сказал:

– Мы не понимаем друг друга.

Тихотеп слушал этого бородача, для которого жизнь – сплошная радость, с чувством некоторой гадливости. Точно перед ним прыгала тяжелая жаба. Он был помоложе всех, и ему не полагалось брать на себя больше того, что полагается по летам. А иначе он бы плюнул и встал из-за столика… И все-таки он не выдержал:

– Нет, я прекрасно понимаю!

– Приятно слышать, молодой человек, – чуть не пропел купец из Вавилона. – Стало быть, ты согласен до мной?

Тихотеп не смотрел на него. Потупив глаза, он выговорил и очень жестко, с оттенком злобы:

– Я сказал, что понял. Понял – значит понял! А «согласен» – это совсем другое. Если тебе угодно радоваться – пей вино!

– А я пью! Клянусь богами, пью!

И купец отхлебнул. Да так, что.поперхнулся. Объяснил: попало не в то горло.

– Вот и пей, уважаемый Тахура. А ваяние или живопись – не вино тебе! Хорошее настроение ты можешь приобрести за одну курицу или козленка. Так неужели же равнять искусство с живностью? Ни один ваятель не обязан развлекать тебя. И запомни, чужестранец: мы не уличные лицедеи!

Купец скрестил на груди волосатые, толстые руки. В знак полного смирения. Можно сказать, рабства. И тем самым как бы обезоруживал своего противника. Джехутимес разгадал эту уловку и ждал, что будет дальше. Однако дальше ничего не было, ибо разгневанный молодой ваятель закрыл глаза, чтобы не видеть: он не ручался за свои руки, которые изрядно почесывались. Вздуть этого ценителя искусства было бы сущим благодеянием…

– Великие господа, – проговорил Тахура тоном виновного, – если я допустил какую-либо…

Джехутимес, смеясь, перебил его:

– Да, допустил. Именно, допустил!

– О, если это и твое мнение – прошу меня простить… Неужели я оскорбил вас?

– А как ты полагаешь, уважаемый Тахура?

– Не знаю, что и сказать…

Тихотеп сердито бросил

– Нет большего оскорбления для искусства и его служителей, чем требовать одной только радости! Более того: искусство создано не для того, чтобы веселить Кто хочет бездумного веселья – тот его всегда найдет и без искусства. Мы часто несем миру невеселые мысли. Мы будоражим душу, подчас заставляем ее трепетать в страхе. Мы клеймим негодяев! Что же до веселья – его много в лавке уважаемого Усерхета. Не правда ли?

Этот вопрос был обращен к хозяину лавки. Тот поклонился. Он знал – притом очень хорошо – нрав молодого ваятеля из фараоновых мастерских. И не осмелился противоречить, хотя ему было совершенно безразлично: веселит искусство душу или навевает горестные раздумья? Это для него словно вчерашний зной.

Джехутимес похвалил яства Усерхета и тем самым отвлек противников от их главной темы. Купец с удовольствием воспользовался предоставившейся возможностью и тоже похвалил яства, причем с таким же жаром, с каким только что хвалил искусство, способное доставлять только радость…

– А у тебя на родине, – спросил Джехутимес, – таковы ли яства? И что у вас более всего ценят?

– У меня? В Ниневии[23] такие же лавки. Только чуть поскромнее. Там едят и засахаренный орех – крупный, мелкий и земляной. Но самая первая еда – жирное баранье мясо на курдючном сале. Его готовят на жаровнях. Потом мясо остывает. Не одно, а со всякими травами – высушенными на солнце. Попробовать такого мяса – одно удовольствие. Но я знаю страны – они далеко на Севере, – где кобылье молоко – клянусь богами! – не дешевле золота.

– Кобылье молоко?! – воскликнул Ахтой.

Джехутимес остановил его жестом:

– Ахтой, и я свидетельствую, что есть такие земли. Я слышал о них от одного достойного жреца, который знает все, что в земле, на земле и под землей. Молоко они заквашивают, остужают и пьют, подобно тому как пьем мы пиво или вино.

Купец подтвердил это. Более того, такое заквашенное молоко способно свалить даже крепкого мужчину, если его поесть в большом количестве. Да что говорить о кобыльем молоке! Есть страна, где горит вода, которая бьет из-под земли…

– Как горит? – осторожно спросил Тихотеп.

– Горит огнем, – услужливо пояснил купец, словно между ними не было никакой перепалки. – Как если бы растопили бараний жир и подожгли его. Или рыбий жир. Ведь пламя же будет!

Каждый мог представить себе, какое это будет пламя, если загорится жир. Или масло, которое добывают из ореха. Но как горит вода – это трудно вообразить. Или это, может быть, особая вода? Нет, купец утверждал, что вода – не особая, но обычная. Которую пьют все. Она вытекает из-под земли. Как в оазисах. Или в горах.

– Кто же поджигает воду? – спрашивает Ахтой.

– Кому взбредет в голову такая блажь. А чаще всего молния: она бьет в родник, и он воспламеняется. И тогда клубы дыма подымаются к небу, и люди молятся на огонь. Ибо он имеет большую силу. А сила, как известно, всегда вызывает к себе уважение.

– И это неправда! – шипит Тихотеп.

– Что – неправда? – недоумевает купец.

– Сила не всегда вызывает к себе уважение. Если бы ты сказал, что мудрость, – я бы это понял. Но – сила?!

Купец всплеснул руками: