Рафаил Зотов - Два брата, или Москва в 1812 году Страница 21

– Ты требуешь невозможного… Он оканчивает курс в здешнем университете. Когда выйдет, то я постараюсь определить его на службу куда-нибудь подальше от тебя… Но теперь…

– Что ж? Я должен караулить всякую минуту, чтоб жена… Нет! Этому не бывать… я предчувствую все твои хитрости… Сам ты отказался от имени и именья, но теперь хочешь доставить их своему мальчишке…

– И он их получит, но не прежде твоей и моей смерти… Когда же мы оба будем пред престолом вечного судии, то твое неправосудие должно быть исправлено на земле…

– О! я не допущу этого, и мое завещание предупредит твою родственную заботливость…

– Мое завещание будет вернее и справедливее. Законы и совесть будут на моей стороне…

– Увидим! А до тех пор, повторяю тебе, чтоб его здесь не было… Иначе… ты меня знаешь… Я решусь на все…

– Знаю твой буйный нрав и твою всегдашнюю несправедливость, но, пока дело шло собственно обо мне, я тебе во всем повиновался, я все тебе отдал… Теперь дело идет о несчастном и невинном создании…

– Лицемер! – с яростью вскричал Зембин. – Неужели ты не чувствуешь, что чем более за него стараешься, тем более изобличаешь себя…

– Нет, Иван! Нет, это самое и должно тебе показать мою невинность… за плод преступления своего я бы боялся бога и людей, но за твоего сына, гонимого и невинного, я готов на все… Не доводи меня до крайности, Иван… Я тебе зла не желаю и никогда не сделаю, но мои средства к защите будут действительнее твоих угроз. Что тебе надобно? Чего ты хочешь? Ты требуешь, чтоб Саша никогда не виделся с бедною своею матерью, и я это исполню… Исполню потому, что ее спокойствие и мнение света зависят от этого, а не потому, чтоб я боялся твоих угроз. Ты уже совершил все, что бесчеловечие и бесчувственность могли придумать. Ты на всю жизнь разлучил мать с сыном… и за кровавые ее слезы дашь строгий ответ всевышнему судье… Ты принудил родного своего брата отказаться от света, имени и людей – и он тебе это прощает… Но далее не иди, Иван! Ты ошибешься в своем расчете… Ты меня всегда видел кротким и снисходительным, не испытывай моей твердости… Она так же непреклонна, как и твоя несправедливость, – с тою только разницею, что на моей стороне бог, совесть и правда.

Пустынник замолчал – и Зембин долго, мрачно и внимательно смотрел на него. Никогда еще не видел он в нем столько силы и твердости. Это был вовсе другой человек. Перед кротким и уступчивым был он всегда бешен и смел; перед твердым же и угрожающим он вдруг почувствовал почтение и даже род боязни.

– Ты очень переменился, Григорий, – сказал он ему с иронией. – Разве пустынническая жизнь сделала тебя гордым и самонадеянным?

– Нет! Но прежде я надеялся на правосудие людей – и ошибся… Теперь же все упование мое на одного бога, и потому-то я тверд и непреклонен.

– Значит, мне с тобою и говорить не о чем. Я приехал к брату, а встречаю какого-то святошу…

– Нет, Иван, сердце брата не изменится и по смерти… Ты сделал мне все возможное зло, и за это я всякий день молюсь за тебя… Дай мне случай принести тебе еще какую-нибудь жертву, и я с радостию не пожалею и жизни моей…

– Я от тебя и прошу теперь жертвы… Избавь меня от этого сына… Когда я решился выбросить его из дома, то мог бы его оставить и у порога неизвестной хижины, и тогда я бы о нем никогда более не слыхал, но я уступил слезам матери – и оставил его у тебя. Ты знаешь мои условия, исполни их.

– Да! письмо твое и теперь у меня хранится… Ты отвергнул собственного твоего сына – и поступил жестоко и несправедливо… Ты поручил его мне – и я заменил ему отца… Ты требовал, чтоб он никогда с тобою не встречался, но за это разве можно поручиться? Кто мешает тебе чуждаться его? Я тебе даю слово, что скоро отправляю его в Петербург на службу… Чего же тебе больше? Ты сам своим бешенством дашь пищу злословию и сплетням… Будь хладнокровен, равнодушен – и никто никогда не узнает твоей гибельной тайны…

– Но теперь я уже сорвал завесу… я отыскал этого мальчика у одной московской барыни, старухи, болтуньи, повез его к тебе, и завтра же по всем домам заблаговестят обо мне.

– Вот видишь ли, что ты один виною всех несчастий… твоя опрометчивость и сумасбродство… но бог с тобою!.. я не хочу упрекать тебя… Я уже сказал, что со временем ты узнаешь всю вину свою и несправедливость… Теперь же стоит только исполнить твое безрассудное требование и услать куда-нибудь Сашу, тогда всё заговорит и догадки людской праздности будут для тебя вреднее самой действительности… Гораздо лучше… поезжай опять с Сашею, отвези его к Леоновой, скажи, что вышла очень забавная ошибка, извинись, будь хладнокровен, и все вестовщицы замолчат.

Долго не отвечал Зембин ни слова. Всякому тяжело сознаться в справедливости другого, – каково же было гордому и вспыльчивому Зембину? Он, однако же, преодолел себя наконец и угрюмо сказал:

– Да, ты прав. Ты учишь притворяться, лицемерить. Это урок достойный тебя, но, однако же, это единственное средство… Так и быть!.. Смотри же… Чтоб этот мальчишка нигде не смел встречаться с женою. Да я ее никуда и пускать не буду… А когда ты отправишь его в Петербург или еще куда-нибудь подальше, то уведомь меня… Я тогда позволю жене выезжать… Прощай, и моли бога, чтоб он тебе простил старые грехи твои.

С этими словами он повернулся и ушел.

Долго смотрел ему пустынник вслед и, возведя взоры свои к образу Спасителя, висевшему на стене, сказал с кротостию и верою: «Господи, не вниди в суд с рабом твоим».

Когда пустынник отворил дверь своей комнаты, Саша сидел у окна и горько плакал.

– Что это значит, друг мой? – спросил его он. – О чем ты плачешь?

– Не знаю! – отвечал Саша. – Но мне сделалось так грустно…

– Слышал ли ты что-нибудь из нашего разговора?

Саша потупил глаза и покраснел.

– Слышал, – отвечал он. – Голос отца моего был слишком громок, чтоб не слыхать его.

– А любопытство твое было еще сильнее его голоса. Бедные мы дети Евы… И тысячелетия не изменят первородных слабостей… Итак, ты все знаешь?..

– Все!

– Тем лучше… Теперь мне не нужно предостерегать тебя. Будущая участь твоя будет зависеть от тебя самого. Ты слышал волю отца твоего…

– Отца! который меня бросил с малолетства… О! Скажите, объясните мне ради бога, за что он возненавидел меня? За что он гонит и теперь?

– Это тайна его сердца… Твое дело терпеть, страдать и молчать… Между отцом и сыном нет судей на земле… Я, брат его, мог сказать ему и могу повторить пред целым светом, что он не прав… но ты должен без ропота переносить гнев его, как бы он ни был несправедлив.

– Я готов переносить все, потому что мне остается ваша любовь и защита… Но бедная мать моя… За что она страдает?..

– Чтоб в лучшем мире приобресть полную награду, сужденную невинным страдальцам… Что такое наша жизнь? – минутное испытание!.. Счастлив тот, кто перенес его с твердостию и верою! Перенеси его и ты, друг мой. Терпи, страдай, молчи.

Саша горько заплакал. Напрасно пустынник старался успокоить его: он долго рыдал самым неутешным образом. Наконец дядя объявил ему, чтоб он съездил к Леоновым и если еще застанет там отца своего, то чтоб сообразовался во всем с его словами; когда же он уедет и Леонова приступит к расспросам, то чтоб сказал, что генерал был у дяди один – и что свидание их было непродолжительно. Саша успокоился.

В приемной зале встретил он молодого Леонова. Пустынник расспросил у нового посетителя, зачем он приехал, и поручил ему поблагодарить старуху Леонову за все ее ласки и расположение к Саше.

– Что же касается посещения генерала, – прибавил он, – то скажите своей маменьке, чтоб она не беспокоилась. Генерал был поражен фамильным сходством между Сашею и самим собою. Он хотел знать всю родословную Саши, и я сообщил ему о ней самые верные сведения, которые совершенно его успокоили. Он теперь поехал к вашей матушке и все ей расскажет… Жаль только, что он не взял с собою Сашу… Но вы поедете теперь вместе… Саша должен принести вашей матушке всю свою благодарность за ее заботливость и попечения о нем…

Молодые люди откланялись и уехали. Когда они приехали к Леоновой, то Зембин был еще там. Он несколько смешался при виде Саши, но когда Леонов повторил матери своей слова пустынника, то Зембин успокоился и сказал несколько незначащих слов насчет сходства Саши. Впрочем, заметно было, что он старался не смотреть на Сашу и что с той минуты, как Саша вошел, Зембин спешил окончить начатый разговор, чтоб поскорее уехать. Действительно, минут через пять он раскланялся, напрасно приглашая с собою Сельмина, который все еще надеялся узнать что-нибудь о своей прекрасной незнакомке.

Когда Зембин уехал, то разговор сделался живее и непринужденнее. Леонова осыпала Сашу вопросами, но тот с удивительным искусством отделывался от них. Оставалось, следственно, догадываться – и изобретательность Леоновой была неистощима. Не раз Саша с ужасом слышал, как она кружилась около действительной истины, но вскоре потом оставляла ее, чтоб придумать что-нибудь другое, и Саша снова успокаивался.