Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский Страница 21

— Куда денешься.

— Не жалует он меня — одна беда. Отпустил бы в Малороссию, чтоб мне и Петербурга не видать, и на глаза ему не попадаться.

— Просто решаете, Кирила Григорьевич! Коли новый государь придет, вам беспременно при дворе быть надобно. От иедругов отбиться. Может, сподобится и государю услужить — вам же легче будет.

— Не пересилить мне себя.

— Как не пересилить! Такие мысли и держать не следует. Коли особа сильнее вашего сиятельства, тут и выхода нету.

— А коли слабее да победнее?

— Вот уж тут ваша воля: как захочется, норов тешить можно. Чего о таком думать!

— А с совестью, Григорий Николаевич, как обойдешься? С совестью-то христианской?

— На то и духовник есть, чтоб покаяться. Самое святое дело. А коли церковь построить, так и вовсе все грехи отпустятся.

— Кстати о церкви напомнил. Распорядиться надобно, чтоб собор Андреевский во окончание приводили, не мешкали.

— А это чего, ваше сиятельство?

— Как чего? Не пойму тебя, Григорий Николаевич. Опять воду мутишь, про себя сметку держишь.

— Да нешто все словами выговорить следует? Собор в честь императрицы Елизаветы Петровны возводился, вот и смекать следует: где торопиться, где на время позабыть.

РИГА — КЕНИГСБЕРГ

В канцелярии губернатора сумятица. Курьеры входят, выходят. Асессоры с бумагами из двери в дверь мечутся. Известно, у Корфа ни порядка, ни покоя не дождешься. На всех кричит, каждого распекает. Сам от себя заводится, иной раз до слез дойдет: поберегите, мол, меня, грешного, сострадание имейте, не гневите понапрасну. Да кто бы гневу его искал! Сам пояснить толком не может, чего хочет, а уж написать и вовсе, Господи избави. Такого наворотит, никто не разберет, а читать по-российскому не горазд. На собственные каракули слюной брызжет, ногами топчет.

Всем известно, только бы к Корфу не попасть. Полевой лагерь и то лучше. Вот разве только Андрей Тимофеевич Болотов служит — не тужит. Молод-молод, а сразу разобрал: сколь ни гневлив начальник, да отходчив. Тут всеми карами пригрозит, час прошел — за другое примется, ровно память отшибет. А Болотов по-немецкому горазд изъясняться, губернатор ему и мирволит. С оказиями разными посылает. То дам местных титулованных на праздник какой пригласит. Известно, в Риге одних графинь не перечесть. Принцесса Голштин-Бекская и та живет. То помочь, знать во дворце губернаторском принять, за столом угостить, у входа встретить-проводить, мантильку принять аль накинуть. По штату дело это адъютантское, да адъютанту не разорваться: губернатор житье свое на широкую ногу поставил, что твоя коронованная особа. Амуры и те не с метреской какой-нибудь — с самой графиней Кейзерлинг завел. И тут Болотов у места — за начальника записочки сладкие сочинять-носить да ответы приносить.

Так, видно, настропалился в амурном сочинительстве, что губернатор канцелярией своей неглижировать стал. Что ни день — у графини, а летним временем так и прямо с утра. У Кейзерлингов сад, сказывает, распрекрасный, дышится, мол, в нем удивительно: на глазах молодеешь.

Разное о губернаторе толкуют. Было время, Брауншвейгскую фамилию по приказу вступившей на престол ныне благополучно здравствующей императрицы в ссылку отвозил. Государыня от разу не решилась: то ли племянницу свою, правительницу Анну Леопольдовну, с семейством за рубеж отпустить, то ли в России в достойном месте поселить. Да от первых мыслей быстрехонько ничего не осталось. Бестужева-Рюмина Алексея Петровича, что правительницу поддерживал, документы для престолонаследия в Брауншвейгской фамилии готовил, потомков государя императора Петра Алексеевича обездолить собирался, к смертной казни приговорила и смилостивилась. Такая лиса во дворце царском всегда пригодится. Может, на том и оправдался — свою же благодетельницу посоветовал в жестокую ссылку сослать. Какая уж тут Рига! Чем дальше, тем лучше. Соловков и тех показалось мало. Барон Корф все семейство Брауншвейгское и повез — великая ему доверенность от императрицы вышла. Чтоб в дороге ни с кем не встречались, с посторонними, Боже избави, словечком не обмолвились, пера в руки не взяли. И то сказать — свойственник: на двоюродной сестрице государыни, графине Марии Карловне Скавронской, женат.

Разве задним числом разберешься, чего барон Николай Александрович в дороге замешкался. До Архангельска доехал, когда уж на Соловки пути не стало. То ли зиму ждать, то ли узников царственных иным порядком устраивать. Как государыня ни гневалась, а согласиться пришлось правительницу с супругом и детьми в Холмогорах оставить. Барон сам проследил, чтоб для них острожец срубили с воротами единственными — стеречь легче. В острожце один дом для правительницы — изба избой. Другой — для сынка ее незадачливого Иоанна Антоновича. Как зверя, одного чтоб содержать. Солдатам пищу ему носить было велено без разговоров. Ежели надобность, на пальцах бы все объяснять.

Толковали, Корф придумал — чтоб младенец речи не научился, чтоб прознать не мог, что есть он законный российский император Иоанн Антонович. В острожце и церквушку срубили. Там же и хоронить приказ был — коли кто из семейства преставится.

Очень государыня Корфом дорожить стала. Лучше него никто чужих мыслей да грехов не выведает. Оно верно, что груб, до женского полу охоч да взбалмошен. При ее императорском величестве всегда себя в порядке держал. А Ивану Ивановичу Шувалову не по душе пришелся — вот и оказался в Риге. При дворе одной верной службы мало, тут когда на глаза попасться, когда с глаз исчезнуть, знать надо. Барон-то попроще. Может, и заслуги свои где не след представил — оступиться-то возле престола куда как легко. Полы кругом натертые, скользкие. Раз устоишь, иной — во весь рост растянешься.

А розыгрыши куда какие скорые. Вот если по дням рассчитать: августа 19-го битва при Гросс-Егерсдорфе состоялась. 29-го совет об отступлении дело решил — не иначе Апраксин с нарочным известие о нездоровье государыни от Бестужева получил. В лагерях гонца не скроешь, да еще коли еле живой доскакал. Подозрения были, будто не одному Бестужеву — самой великой княгине 8 сентября Апраксин письмо посылал, через четыре дня наша армия в Тильзит на зимние квартиры прибыла. Месяца не прошло — приказ: отрешить Апраксина от должности. 21 октября командование граф Фермор принял, армия на Кенигсберг двинулась. Не так уж и велика она была — тысяч 30 с небольшим, все равно хватило, чтобы город, где немецкие короли на царство венчались, капитуляцию подписал. Всех жителей и чиновников местных к присяге привели, во все прусские города русских наместников назначили, все доходы поступать в русскую казну определили. Чем не победа, чем не выигрыш!

Для молодых офицеров — веселье. Все питейные дома, все трактиры да бильярдные перебрали. На публичных собраниях первые танцоры, на гуляньях первые кавалеры. Иной раз пошумят под хмельком, а так у Корфа не забалуешься — себя блюли. Книжными лавками интересовались. Болотов, даром что всего-то подпоручик, никаких денег на романы немецкие не жалел, за ним и другие тянулись. На квартирах стоючи, языком немецким худо ли бедно пользовались. Глядишь, и читать наловчились.

Театр надумали российский устроить. Тут уж Григорий Орлов первый заводила. И с исполнителями на женские-то роли совсем плохо, одна госпожа Розен согласилась. Для других Орлов кузена своего уговорил — Зиновьева. И впрямь хорош: стройный, тонкий, румянец во всю щеку, ресницы что твое опахало. Так и решили трагедию Александра Петровича Сумарокова «Хорев» разучить. У Орлова с Зиновьевым главные роли, у Болотова с госпожой Розен вторые. Тут еще и другой Орлов — Алексей — появился. Молодцы один к одному. Все дамы кенигсбергские от любопытства терпения набраться не могли.

Только Григорий Григорьевич сам всему делу и конец положил. Разное говорили. Будто амуры его с госпожой Розен не ко времени супругу известны стали, то ли дуэли не избежать было. Отменили театр. Андрей Тимофеевич долго еще досадовал, что столько над ролью корпел, всю, как есть, на зубок выучил. А Пассек посмеивался: трагедию-то нам разыграть не штука, кабы актеры не смутилися.

КЕНИГСБЕРГ

Квартира Г. Г. Орлова

Братья Григорий и Алексей Орловы, В. Н. Зиновьев

— Уразуметь не могу, братец, что за причина от трагедии на театре нашем отказываться. Кажись, и роли вы все разучили, и залу преотличную нашли. Автор достойнейший, ему ведь тоже в обиду показаться может. Ни к чему это.

— Зря бы не отменял, Алеша, и полно тебе об этом.

— Да когда весь город только о том и говорит. Разве не правда, Василий? Госпожа Розен уж кому, кажись, не жаловалась. Может, махался ты с чей да повздорил? А так, если взять, господин Сумароков и адъютантом в военной канцелярии графа Миниха служил, и при графе Головкине сколько лет любимым адъютантом был, самого графа Алексея Григорьевича Разумовского просил и тут же дозволение получил. Сам нам толковал, что в письме так и указал, мол, не славы ищу, не пустых утех — отечеству послужить тщуся. И в Шляхетном корпусе «Хорева» разыграли, и во дворце. Государыня о постоянном театре после «Хорева» толковать начала.