Владимир Рынкевич - Мираж Страница 21

   — Ещё раз прошу вас, Александр Павлович, не выступать от имени гвардии. Здесь это неуместно.

   — Я не оратор, — резко ответил Кутепов, — и на трибуну не полезу. Но знайте: гвардия против, и она скажет своё слово.

   — Только, пожалуйста, не сегодня.

Устроились у окна. Меженин разочарованно махнул рукой:

   — Военная дисциплина. Приказано молчать — будут молчать. Немецкая идея не пройдёт. Неужели нас снова поведут умирать под Екатеринодар?

С первых слов доклада генерала Алексеева стало понятно, что Игорь прав.

С характерным стариковски виноватым лицом Алексеев усталыми красноватыми глазками обегал зал, уговаривая взглядом соглашаться с ним, не спорить, не возражать.

   — Немцы — наши жестокие и беспощадные враги, — говорил он. — Такие же враги, как и большевики...

Из зала раздался уверенный сильный голос:

   — Да, но это враг культурный!..

   — Господа, не будем перебивать Михаила Васильевича, — вступился Деникин.

   — Правильно сказал, — шепнул Меженин. — Немцы — бывшие враги, а этот дряблый генеральчик заснул в 15-м году, а сегодня проснулся и пришёл сюда. Ещё Салтыков-Щедрин знал, что у русских генералов мозги отсутствуют. Этот наш его осадил. Здесь много наших. На днях соберёмся и будем обсуждать наши планы. Упускать союз с немцами, которые сейчас бьют французов и англичан, — это самоубийство.

Алексеев же продолжал говорить о нечестной политике немцев, об их огромных потерях во Франции, об истощении духовных и материальных сил германской нации, о будущем России, если она пойдёт на союз с Германией: «Политически мы будем рабами, экономически — нищими...»

Леонтию и Игорю было скучно, и они шептались о своём: о недавнем прощании с братьями Гулями, покинувшими армию, о популярных медсёстрах. Роману Гулю оба прочили литературное будущее: талантливый, начитанный, пишет стихи.

   — Ты же, Игорь, хотел расстрелять его за дезертирство.

   — Его — нет, но многих бы положил. «Переполнена земля лишними, испорчена жизнь от чрезмерного множества живущих», — так сказал Заратустра.

На них зашикали — поднялся Деникин. Говорил как человек не только убеждённый в своей правоте, но и точно знающий, что с ним никто не станет полемизировать. Отстаивал свой знаменитый лозунг: непредрешённость государственного строя России. Кутепов, слушая, вертелся возмущённо, что-то шептал сидящим рядом.

   — Армия не должна вмешиваться в политику, — говорил Деникин. — Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдёт с нами, кто не верит — оставит армию. Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию.

«Земский собор» закончился тем, что поднялся восторженный Марков и громогласно заявил:

   — Мы все верим в своих вождей и пойдём за ними!

Вышли в нежный простор майского вечера, где и дышалось, и шумелось по-другому. Где-то далеко всё ещё пел бандурист.

   — Я его хвалил, — вспоминал Меженин. — Написал ему на память: «На войне гражданской бандурист поёт, и в степи Кубанской вновь любовь живёт».

Собрались под видом вечеринки у Меженина — пустой дом, голый сад — тайком не подберёшься. Некоторых Дымников знал: среди них капитан Ермолин, оказавшийся здесь, потому что был готов идти с кем угодно, лишь бы скорее поставить к стенке Ульянова и Бронштейна. Был здесь и Путилин — с ним не виделись с октября. Полуобнялись. Путилин сказал: «Надо было ещё тогда с немцами договариваться, до Бреста. Чтобы не успели пол-России продать...»

Однако тайное совещание не состоялось. Доктор Всеволжский озабоченно сообщил:

   — Совещание откладывается по очень серьёзной причине: в наших рядах оказался провокатор. Многие из вас готовы тайно выступить против гибельных планов Деникина и Алексеева. Провокатор пообещал выдать всех. Пока он этого не сделал...

Участники заволновались. Одни требовали какой-то проверки, другие обыска, третьи предлагали просто разбежаться. Доктор, открыто выступавший в армии за союз с немцами, разумеется, сам не опасался разоблачения, но другие могли сказать о нём лишнее.

   — Пока провокатор этого не сделал, — продолжал Всеволжский, — и не сделает. Он не знает, что один из руководителей нашей организации находится в ближайшем окружении Деникина. Это он обнаружил анонимный донос, предупредил меня и поостерёгся приехать сюда. Совещание переносится. К сожалению, должен сообщить вам, что армия на днях выступает...

   — Куда?

   — Опять не в Москву, а на юг, господа.

1918. ИЮНЬ

И вновь звучала металлически резкая команда Кутепова:

   — Вперёд! Ровный шаг. Дистанция в цепи на четыре человека. Винтовки наперевес! Огонь не открывать! Смотреть врагам в лицо!.. Вперёд, лейб-гвардейцы! За Царя, за Родину, за Веру!..

Теперь он командовал бригадой — несколькими полками 2-й дивизии. Шёл впереди, фуражка на затылке, бородка вперёд. Не оглядывался. Боялся: оглянется — погибнет. Так и случится когда-нибудь.

   — Господин полковник, — крикнул ему из цепи кто-то из офицеров, — генерал Деникин в цепи на том фланге.

   — Жалко, что на том — не услышит, что мы сражаемся за Царя.

Шли молча, с винтовками наперевес, ровным грозным шагом, падали многие, пытались встать, ползли или просто затихали. Ряды смыкались — держали дистанцию. Приближались окопы красных, их стрельба становилась редкой, беспорядочной, и происходило ожидаемое: кто-то из красных кричал: «Пропали, братцы!.. Спасайся, хлопцы!.. Бросай всё!..»

И для красных начиналось самое страшное: их догоняли, убивали, кололи штыками, толпившихся с поднятыми руками брали в плен.

Утреннее степное солнце слепило глаза Кутепова — не мог разыскать взглядом Деникина. Наверное, уехал. Но бой-то видел! Знает теперь, что такое кутеповская атака.

   — Пленных туда, в овраг, — командовал Кутепов. — Нечего перед нашими сёстрами милосердия грязным бельём трясти. А это кто такие?

   — Я взял в плен двух комиссаров, господин полковник, — объяснил капитан Путилин, выталкивая вперёд двоих в гимнастёрках с красными звёздами на рукавах.

   — Не знаете, что делать с пленными, капитан?

   — Но они комиссары, может быть...

   — Может быть, если бы здесь в степи росло дерево, я приказал бы их повесить. Действуйте, капитан, можете прямо здесь. Не обязательно в овраг — комиссары же.

Осунувшиеся помертвевшие лица. На одном — угрюмая ненависть, на другом — предсмертные слёзы, восторг перед доблестью старшего товарища.

   — Куда встать? — спросил угрюмый. — Куда смотреть?

   — Да хоть так, да хоть туда, — замялся Путилин.

   — Капитан Путилин, огонь! — скомандовал Кутепов, и когда трупы комиссаров тащили к оврагу, пожаловался Соболю: — Иной офицер и храбрый, и владеет собой в боях на редкость, в атаки на большевиков ходит бесстрашно, а возьмёт в плен комиссара, и всё-таки ведёт его ко мне. Скажешь — расстрелять, и этот же офицер выполнит моё приказание. А вот самому взять на себя нравственную ответственность за расстрел не всякий решается.

В овраге стреляли, кричали, стонали, плакали. Когда всё кончилось, Дымников ждал, что оттуда появится Меженин, однако его не оказалось.

1918. ИЮЛЬ

И вновь шла ровным шагом кутеповская цепь с винтовками наперевес, не открывая огонь, глядя в лицо врагу, но... враг не отступал! Не бежали в панике из окопов красноармейцы, а вели смертельно меткий ружейно-пулемётный огонь. Всё чаще падали атакующие, и уже не хватало офицеров, чтобы заменить упавшего и сохранить дистанцию в цепи.

   — Не бегут, а усиливают огонь! — крикнул Дымников корниловцу, идущему справа.

Как бы в ответ на его слова прямо на них забил новый пулемёт, и осколками солнца отлетали от него вспышки. Корниловец упал и не двигался. Слева шёл капитан Путилин. Его тоже ранило, он что-то крикнул, упал, попытался ползти. Дымникову показалось, что он контужен, или хотелось, чтобы показалось, и он лёг.

   — Господа, стыдно! — закричали в цепи — оказывается, легли все.

Впервые кутеповская цепь легла под выстрелами красных.

Кричали сзади, спереди, слышались резкие команды Кутепова, Дроздовского, других командиров, но люди не поднимались.

И вдруг красные окопы ожили — черно-серая лента прорезала степь: поднялись красноармейцы и матросы-черноморцы с затопленных в Новороссийске кораблей.

   — Придётся ретироваться, — стыдливо крикнул кто-то из офицеров.

Кто-то первым поднялся и побежал назад. За ним другой.

   — Господа, стыдно! — кричали одни.

   — Временно и вернёмся, — кричали другие.

Громко, до крика стонут раненые: