Борис Изюмский - Плевенские редуты Страница 21

Атанас достал Цветану удостоверение на имя служащего Гиршовой железной дороги, принес ему форму, фуражку железнодорожника. Только обувь раздобыть не смог, и на ногах у Цветана так и остались в лепешку разбитые башмаки.

И снова степная дорога. На ней повстречался он с молоденькой чорбаджийкой, едущей в фаэтоне. У нее пухлые губки, пухлые щечки, налитое молодостью пышное тело. Лале Карагезовой было восемнадцать лет. Она возвращалась в Рущук из Тырново от дяди Стефана — владельца шелкоткацкой фабрики и паровых мельниц. Как, опасливо кося на спину кучера, немедленно призналась Лала: она сразу догадалась, кто это идет, прихрамывая, по дороге. Но ей было интересно посидеть рядом с вот таким… Она замялась и не оказала «бандитом»— так называл повстанцев ее дядюшка. Через полчаса совместной езды их остановил отряд башибузуков, все еще вылавливающий рассеявшихся четников. Большеголовый, волосатый предводитель башибузуков, приподнявшись на широких, во всю ступню, стременах, впился глазами убийцы в лицо Цветана:

— Мал-мал хайдук?

— Нет, — ответил Купаров, пряча ноги.

— Капасыз (разбойник)? — допытывался башибузук и долго рассматривал протянутое ему удостоверение, переворачивая его то так, то этак. — Комит?

Лала бесстрашно и с интересом смотрела на башибузуков, которых до этого никогда не видела.

— Меймур (чиновник), — сказала она о Цветане.

— Не суйся, а то прирежу, — освирепел башибузук и выхватил из ее рук сумочку.

Лала взвизгнула:

— Как ты смеешь?! Моего дядю знает сам визирь!

Дядя Стефан действительно часто ездил в Истанбул и у себя принимал турецких гостей.

Разбойник, ухмыльнувшись, выгреб из сумочки все, что там было:

— Славь аллаха, что брюхо тебе не вспорол.

Отряд пошел своей дорогой, а Лала забилась в истерике, повернув к Цветану словно бы сразу расквасившееся лицо в слезах, закричала:

— Оставь меня в покое! Иди своей дорогой! — и, увидев, что он медлит, крикнула еще пронзительнее: —Ты что, глухой?! Иди!

…Только месяца через два удалось Купарову пересечь румынскую границу. В Сербии, в городе Зайчаре, сформировал он болгарский отряд для борьбы с турками, а затем с остатками этого отряда пришел в Плоешти к Столетову. Генерал добился назначения Купарова командиром роты ополчения.

Сидя в палатке, штабс-капитан Купаров просматривал списки своей роты и делал пометки против некоторых фамилий:

Антон Болев — убит.

Киро Былков — ранен.

Петко Атанасов — представлен к награде (посмертно).

На этой фамилии Купаров задержался дольше. Как живой, стоял у него перед глазами слабенький, с продолговатой спиной, как у судака, неуклюжий Атанасов. Он ходил, смешно перекатываясь с каблуков на носки, словно бы промокая подметками землю. Припомнилась первая встреча с Петко еще в Плоешти, когда ополченцев обучали военному делу.

Петко был в роте поручика Живарева и, на свою беду, попал в руки свирепого, бездушного фельдфебеля Драченко, истязавшего ополченцев грубостью, придирками, унижениями.

Еще издали Купаров услышал крик Драченко:

— Шкуру сдеру! А ну давай снова: на пле-чо!

И опять у Атанасова получилось не так, как хотелось фельдфебелю. Тогда Драченко, схватив Петко за нижнюю губу, стал водить его вокруг себя, злобно приговаривая:

— Я тебя научу, сивряга! Баран! Узнаешь у меня! Видно, он разорвал губу ополченцу, потому что меж пальцев фельдфебеля потекла кровь.

— Прекратить! — подходя ближе, яростным шепотом потребовал Купаров.

Разыскав поручика Живарева, он рассказал ему о безобразной сцене, свидетелем которой оказался, и попросил наказать Драченко.

Живарев — хлыщеватый юнец с породистыми родинками на щеке и нагловатыми глазами — выслушал Купарова со скучающим выражением холеного лица.

— Во всяком случае, — сказал он надменно, — унижать своего фельдфебеля из-за какого-то булгарца я не стану… Значит, заслужил…

— Своим ответом вы оскорбляете и меня, болгарского офицера.

— Вы — русский офицер. Но, помяните мое слово, ваши храбрецы разбегутся при первом же выстреле.

Сегодня Купаров напомнил Живареву эту фразу. Поручик, нисколько не смутился.

— Стоит ли вспоминать? — скривил он губы. — И потом, вы уверены, что уроки фельдфебеля не пошли впрок?

В такие минуты жалеешь, что нельзя всадить наглецу пулю в лоб. Будто в дерьмо наступил!

Купаров нервно передвинул портупею на узком плече.

Еще в Систово Цветан взял Атанасова в свою роту, а в Стара-Загоре этот юноша проявил себя как герой, и сам Столетов представил его к награде. Посмертно.

На пороге палатки появился капитан Бекасов. Цветан обрадовался приходу Федора Ивановича. Они познакомились в Систово, быстро и легко сошлись, безошибочно почувствовав общность взглядов.

Бекасову сразу понравился этот худощавый, быстрый в движениях болгарин. У него были темные бакенбарды и усы, ровный пробор каштановых волос, великоватые уши и какая-то особенная манера говорить — страстно, убежденно, вовсе не навязывая свое мнение, а лишь отстаивая его.

— Ты чем-то расстроен? — спросил сейчас Бекасов. — Неприятности?

— А! — безнадежно махнул рукой Цветан.

— Я помочь не могу?

— Не можешь…

Он рассказал историю Атанасова, с болью спросил:

— Почему так цепко зло? Лицо Бекасова словно окаменело:

— Потому что поощряется. Узнаю матушку цареву армию! Но эти господа забывают, что в один счастливый час «нижние чины» могут прийти к откровению: офицерские физиономии сделаны из той же глины.

Они помолчали.

— Да, вот принес тебе, — словно желал отвлечь Купарова от мрачных мыслей, сказал Бекасов, доставая из полевой сумки томик Дарвина и «Начало цивилизации» Леббока.

— О! — радостно, воскликнул Цветан. Его темные глубокие глаза разгорелись: — Мечтал прочитать эти книги!

Он нетерпеливо полистал их, потом, словно спохватившись, что недостаточно внимателен как хозяин, спросил:

— Как ты насчет стаканчика лафита?

— Поддержу компанию, — не желая обидеть Купарова, оказал Бекасов.

— Как ты думаешь, — напористо допытывался получасом позже Цветан, — почему европейские социалисты, и даже Маркс, желают в этой войне поражения России?

Выразительные глаза Цветана смотрят с тревогой и недоумением.

— Думаю, потому, — задумчиво и, словно взвешивая каждое слово, ответил Бекасов, — что поражение могло бы привести к падению царизма. А ему необходима легкая и непременно победоносная война. Доказать, что у колосса ноги бронзовые, а не глиняные.

— Да, но Болгария? Наш трезвый и скромный народ?! — возбужденно отбрасывая темную прядку, порывисто воскликнул Цветан. — Разве смогли бы мы сами изгнать кирджалиев?[21]

— Для преобразований в стране должны, как я понимаю, созреть внутренние силы. Согласись, что прошлогоднее апрельское восстание было подготовлено не наилучшим образом. Ты понимаешь, что говорю я об этом с болью…

«Да, Федор прав, конечно, прав. У нас были только кремневые да охотничьи ружья… Один бедолага вооружился… тертым красным перцем — слепить врата».

Бекасов смотрел на друга сочувственно, боясь разбередить, своими словами рану.

— Турки вырезали тогда пятнадцать тысяч мирных болгар! — с ненавистью воскликнул Цветан. — Посол Англии в Константинополе — сэр Генри Эллиот дал совет Порте расправиться с нами, «не разбирая средств». И они вняли совету! Что же, повторений ждать?! — Купаров вскочил, забегал по палатке: — Нет-нет, дорогой Федор, эта война должна принести нам национальное освобождение, а мы уже сами позаботимся о народовластии, о том, чтобы сбросить в помойную яму вслед за янычарами и чорбаджи. Молодая Болгария будет самостоятельно решать свою внутреннюю жизнь. Турция — один из последних оплотов рушащейся феодальной системы! И до сих пор держалась только на трудолюбии нашего народа.

Бекасов, с внимательным сочувствием продолжая смотреть на Цветана, неторопливым жестом поглаживал жесткую бородку.

Три дня назад, когда овладели они городом с мудреным названием, Бекасов распорядился передать освобожденным болгарам для самообороны, в случае отступления русских войск, семьсот трофейных винтовок, захваченных на турецком складе. И получил выговор от начальства «за превышение власти». Да и Столетов что-то важное недоговаривал о своем ополчении.

— Что происходит?! — с болью, страстно продолжал Цветан. — Царские высокие начальники стремятся превратить болгарское ополчение в подсобные войска. Хотят, чтобы мы только несли службу охраны и конвоя, выделяли проводников. И все! Нас вооружают французскими ружьями системы Шаспо. Патронов к ним почти нет, русские не подходят — и получается, что вооружены мы палками. Даже без штыков, а с тесаками, которыми только лягушек пороть. Я точно знаю, как противился главнокомандующий формированию нашей артиллерии, участию в больших, открытых сражениях. Боятся рождения самостоятельной революционной армии! — проницательно заключил он. — Чего стоит один ваш князь Черкасский? Ты знаешь, что он позволил себе с преосвященным Нафанаилом?