Эмилиян Станев - Иван Кондарев Страница 21

- › Кого только не задирают! — сказал он. — Я, например, остерегаюсь ходить через сад, да и по некоторым улицам тоже. Чего только не услышишь у себя за спиной. Но стоит ли обращать внимание? Вынешь саблю, зарубишь на месте, а кто он? Брат твой!

— Не надо мне таких братьев! — вскрикнул Балчев. — То, что они говорят по-болгарски и называют себя болгарами, ничего не значит. Кто поднимает руку на меня, поднимает руку на Болгарию! Он предатель и подонок, а к таким… у меня нет жалости!

Винаров слушал, опустив голову.

— Я тебе вполне сочувствую. Мы им всыпем как следует, это яснее ясного, но ведь они удрали, попробуй найди их! А если и найдем, скандала не миновать… У тебя оружие, трудно будет удержаться от соблазна. Зарубишь дурака — влепят тебе десять лет, и пропала молодость!

— К чертям молодость! Это лучше, чем жить опозоренному! Какой я буду офицер после этого?

Они зашагали по тротуару, затененному полотняными тентами. Из одной лавки повеяло кунжутом и бозой.[48] Вокруг большой жестянки с абрикосами кружились осы. Несколько гимназистов, усевшись на прилавке булочной, курили, пряча сигареты в рукав. В тени почтамта дремали извозчики, лошади лениво жевали засыпанный в торбы овес.

Поручик Тержуманов, или Митенька, как его звали, сидел с каким-то штатским за столиком в кондитерской «Охрид». Сквозь толстое стекло витрины виднелось скуластое лицо штатского и острый профиль поручика.

— Зови его, и пойдем. Я и так потерял много времени. И не упрашивай его, Евстатий; если поймет — пусть идет, задерживаться нельзя ни на минуту. Мне до того скверно, что впору череп себе разнести из пистолета! До точки я дошел, пойми! — говорил Балчев, кусая губы и мрачно сверкая черными глазами.

— Револьвер с тобой! Дай-ка его сюда, — сказал встревоженный Винаров.

— Ступай, ступай! До этого дело не дойдет.

Балчев толкнул приятеля, и тот вошел в кондитерскую.

Поручик Тержуманов тотчас оставил своего собеседника. Он не был постоянным участником попоек и любовных приключений обоих приятелей, но пользовался репутацией весельчака и забияки.

— Как это они осмелились напасть на тебя, Балчев? — заговорил он, недоуменно покачивая головой и состроив гримасу удивления, когда они вышли на улицу. Балчев заметил в его карих глазах злорадную усмешку. — Много их было? Они — как стадо свиней: один хрюкнет, и все бегут к нему!

— Теперь повсюду так измываются над офицерами, — сказал Винаров, закуривая сигарету.

Балчев молча торопливо шагал впереди, не смея глянуть приятелям в глаза. Его оскорбляли насмешливые искорки в глазах Тержуманова и явная неохота, с которой Винаров пошел за ним.

В городском саду, где у дощатого павильона был растянут провисший от заплат тент, буфетчик с официантами сновали меж накрытых столиков. Продавец мороженого толкал свою размалеванную тележку, шарманка оглашала все еще знойный воздух своими звуками. В зеленеющем, умытом дождем саду мелькали фуражки и канотье, тросточки, яркие платья. Хотя никаких особых увеселений в саду не предвиделось, многие жители, большей частью молодые, спасаясь от духоты, пришли сюда с женами, чтобы размяться и выпить кружку пива.

Ватага уличных мальчишек сразу же приметила трех офицеров, рыскавших по аллеям сада. Она следовала за ними по пятам.

Обойдя нагорную часть сада, офицеры свернули на центральную аллею и направились к буфету. Тех хулиганов и след простыл, Кольо Рачиков в сопровождении своих дружков пробрался домой и, затаив злобу, вынашивал новые коварные планы. Остальные тоже благоразумно разошлись по домам.

— Никого не найдем: не такие они дураки, чтобы дожидаться нас, — сказал, беззаботно улыбаясь, Тержуманов, которому надоело слоняться по аллеям. Но возле столиков под тентом Балчев, который шел впереди, высматривая по сторонам, вдруг ускорил шаг и решительно направился к какому-то парню в потертых солдатских штанах, в обмотках и самодельных туфлях. Парень только что притащил мол очно-голубую глыбу льда и осторожно придерживал ее, положив на обитый жестью прилавок. Буфетчик, видимо, бранил его, недовольно покачивая головой.

Балчев проскользнул между столиками, схватил парня за шиворот и выволок его наружу.

Парень заорал, но Балчев одним ударом сбил его с ног и стал пинать острыми носками лаковых сапог. Но тут на него накинулись официанты, оттеснили в сторону и прижали к стволу каштана. Из-за столиков повскакивали посетители.

Смертельно бледный Балчев со ссадиной на щеке и разорванным воротничком, цепко держа невысокого коренастого паренька, со зверской злобой наносил удары по его кудрявой голове.

— Что ты делаешь, Балчев? — воскликнул Винаров, ошарашенный внезапно завязавшейся потасовкой.

Растолкав зевак, он отшвырнул вцепившегося в Балчева официанта и с помощью Тержуманова вырвал из рук Балчева револьвер.

— Пусти! Дай развернуться… Пусти! — с пеной на губах хрипел Балчев.

Из толпы послышались улюлюканье и свист. Какой-то горожанин, вне себя от гнева, указывая на парня в солдатских брюках, который рвался к офицерам из рук двух официантов, кричал:

— Вот такие убили его отца на фронте!

Женский голос горячо убеждал собравшуюся вокруг толпу:

— Что плохого им сделал парнишка? Носил лед, чтобы заработать какие-то гроши. У него две сестренки, еще в школу не ходят…

— Вон из сада!

— Здесь не казарма!

— Тю-ю, у-у!

Толпа росла. И без того узкий круг возле трех офицеров сужался. Какой-то гимназист второпях отламывал сук от ближайшей вербы. Щуплый растрепанный чиновник с цепочкой на жилетке, полный возмущения, говорил, указывая на Балчева:

— Сынок живоглота, бывшего окружного начальника! Держиморда!.. Какой позор!

— Господа, мы… Прошу вас, разойдитесь, господа, иначе будет кровопролитие, — кричал Винаров. — Наш товарищ прав… Он защищал свою честь. Я офицер и не позволю… Не позволю издеваться над нашими погонами!

Держа за руки Балчева, он, отступая, пробивал себе дорогу среди враждебных лиц и горящих злобой глаз.

Отставший от них Тержуманов схлестнулся с чиновником. Присмиревший на миг Балчев вырвался, как раненый зверь, из рук Винарова и помчался по аллее к выходу. Вслед за ним пустились мальчишки. Кто-то ударил Винарова по спине, толпа, как волна, увлекла его и бросила на кусты, обрамлявшие аллею. Раскинув руки, чтобы не упасть, он ухватился за ветви и, выскочив на лужайку, побежал в глубь сада. За ним, пригнувшись и придерживая саблю, бежал Тержуманов, подгоняемый криками, свистом и улюлюканьем…

Еще не было трех, когда Кондарев спускался к беженской слободке, где жил Янков. Вернувшись к обеду домой, он нашел записку: комитет приглашал его явиться к Янкову, у которого по воскресеньям собирались все видные коммунисты. Кондарев догадался, что его зовут по поводу дискуссии. Чтобы сократить путь, он пошел по глухой немощеной улице, ведущей из старой части города в новую.

На середине ее чернела изрезанная колесами телег сохнущая грязь. В заросших репейником канавах блестела вода. Знойное марево дрожало над обмазанными глиной домишками и разгороженными дворами. Улочка млела в сонной тиши и густом запахе влажной земли.

Кондарев, нахлобучив на глаза шляпу и неся на руке пиджак, шагал по тропинке, обходя сверкающие на солнце лужи. Воспоминание об утренней встрече с Христиной угнетало его. Чем яснее вставали в памяти ее слова, тем более необъяснимым и обидным казалось происшедшее. Злило и предстоящее собрание у Янкова, потому что и там придется скрывать свои подлинные мысли и чувства.

Он знал слабость Янкова — командовать, подчинять всех себе. Его мандат депутата — Янкова четырежды выбирали народным представителем, — связи с руководством коммунистической партии и политическая деятельность в околии высоко подняли его авторитет. Он пользовался широкой известностью и как адвокат. Способствовали этому и его ораторский талант, и доброе имя отца, некогда одного из влиятельнейших людей во всей округе, друга и сподвижника Стамболова.

Кондарев не доверял Янкову; ему не нравилась его самоуверенность, многословие, его слабость объяснять любое политическое событие готовыми формулами, которые он с легкостью фокусника извлекал из памяти при первой необходимости, его показная готовность идти на жертвы. Почти все свое жалованье депутата Янков раздавал десятку оборванцев, которые вечно околачивались возле его конторы и дружно встречали при возвращении из столицы. Он умел «подавать» себя «народным трибуном», болеющим душой за бедняков. Не имея права защищать дела в судах, он передал свою обширную клиентуру Кесякову и Генкову. Оба адвоката зарабатывали на этом немалые деньги и горой стояли за своего шефа. Янков частенько брал у них взаймы без отдачи. Кондарев во всем этом видел одно позерство.