Агустин Яньес - Перед грозой Страница 21

Вчера, в вербное воскресенье, он написал стихотворение, воодушевившись процессией с пальмовыми ветвями, и остался им очень доволен, так что сегодня проснулся охваченный душевным подъемом, готовый полностью следовать намеченному плану. Утро было ясным. Как удивительно приятно — доныне он словно не чувствовал этого — опустить руки в воду, освежить лицо! Семь раз он окунул голову в таз с водой. И в церкви ему было легче отдаться размышлениям над избранной им на сей день темой из Евангелия: Иисус в доме Лазаря, в Вифании — композиция всей сцены представилась ему столь отчетливо, что мелькнула мысль сегодня же написать картину иа этот сюжет. Однако и во время благочестивых размышлений, и во время мессы он то и дело отвлекался: ах, эта бесстыжая Микаэла, она все хочет сбить его с пути истинного и в прошлую пятницу, у него дома, вела себя столь непристойно, не такой ли выглядела Магдалина, когда была грешницей? Но в Евангелии говорится и о Марте… Марта, племянница сеньора приходского священника… он, сердясь, прогонял от себя греховные мысли, и душа его легко устремлялась ввысь, преисполненная торжества веры: «Сегодня страстной понедельник, а утро это, должно быть, похоже на то, когда Иисус посетил дом Лазаря в Вифании». Со времени учения в семинарии, а быть может, и еще раньше, наступление страстной недели вызывает в нем какой-то внутренний порыв, который трудно выразить: он жаждет сочинять прекрасные мелодии, писать монументальные фрески, создать большую поэму или коротенькие стихи, которые стали бы перлами мировой литературы. И он сам в этот день снова чувствует себя ловким, веселым юношей, свободным от своих вечных угрызений совести, гордыни, страхов, упадка, неудовлетворенности, от всего того, что мучило его ежедневно. «Сегодня страстной понедельник. Вторник и среда — томящее душу ожидание. Затем четверг неизреченный, утро которого возвещает колокольный перезвон, день отмечается торжественностью, а ночь — мистериями: четверг, который не должен был бы миновать, которому надобно было остановиться на месте, как Солнцу Иисуса Навина».

Луис Гонсага, безмерно счастливый, возвращается домой и — причуды безумца — любезно приветствует прохожих.

— Сегодня страстной понедельник, — говорит он им.

— А завтра вторник, — отвечает ему шутник дон Рефухио.

— А затем наступят среда и четверг — страстной четверг! — восклицает Гонсага, возносясь к небесам своего ликования.

4

Марта обычно встает рано утром, на рассвете. Сеньор приходский священник — после стольких исповедей — вернулся в четыре утра и ненадолго прилег. А Марта уже была на ногах, занятая последними приготовлениями к великому дню (когда, как гласит ежегодно «Календарь Родригеса», непорочная дева Христова нам позволила услышать сне нежнейшее повествование его возлюбленного ученика: «Иисус, зная, что пришел час его перейти от мира сего к Отцу, явил делом, что, возлюбив Своих, сущих в мире, до конца возлюбил их»[43]). Накануне Марта легла в полночь, когда закончились наконец все заботы по украшению алтаря (то-то все удивятся, как он сверкает!); целую неделю она, не зная усталости, трудилась над его украшением; были ночи, что и ложилась тут же, а рядом — Мерседитас Толедо (спать хотелось до смерти, и глаза сами закрывались, а они все еще не могли наговориться).

Однако кто в селении не трудится без отдыха в понедельник, во вторник и среду на страстной неделе? Все трудятся с упорством, не дай бог оставить что-то недоделанным, поскольку потом не придется работать вплоть до пасхального понедельника; если до полуночи в среду портному не хватило времени дошить, женщины не кончили дела по дому, сапожник не успел с починкой, нет иного выхода, как оставить все как есть. Даже для бедняков, пеонов, больных в больнице четверг — праздник: свежая рубашка, штаны, уарачес[44]; а для более состоятельных — туфли, платья, шали, галстуки, шляпки, котелки. Как только заходит солнце и медленно зазвонят колокола, все работы — в понедельник, вторник и среду — прекращаются, наступает черед благочестивых упражнений и молитв, посвященных трехдневному пребыванию Иисуса в Вифании, его публичному бичеванию и его Крестному пути; у всех в мыслях Иисус Назареянин с крестом на плече; в конце дня, около девяти, скудный ужин и продолжается труд: исповедники не дают себе отдыха, кающиеся выжимают из себя все дочиста. Все спешат: спешат оба портных и четверо местных сапожников, спешат те, кто отсутствовал и прибыл на праздник из Кукио, из Местикакана, из Яуалики, из Ночистлана, спешат швеи в каждом доме — поскорее закончить; спешат хозяйки на кухнях — надо поскорее все приготовить. («Хорошо было раньше, — говорят и те, и другие женщины, — хорошо было раньше, когда доподлинно соблюдались христианские обычаи, люди боялись гнева господнего; со среды до субботы даже свет не зажигали в домах, все было посвящено церкви».) В некоторых семьях сохранился обычай в эти дни не готовить даже обед, чтобы не сбиваться с благочестивых мыслей; питаются тем, что есть, что было приготовлено в среду: фрукты, хлеб, кипяченое молоко. Но уже мало осталось таких семей, распространилась мода на лакомства, на вкусные постные блюда в страстной четверг, наступающий как светлая передышка. И нет такого человека, который бы не ждал его: женщины, одетые в траур, и дети; больные, скорбящие, бедные; старики и молодые крепкие парни, приодевшиеся крестьяне с окрестных ранчо, люди, носящие котелки (быть может, в других местах, здесь, в селении, это не заведено, дети ждут волхвов с подарками).

Для себя Марта ничего не ждет, чего еще ждать, но общее ликование и предполагаемая поездка с паломниками подняли ее на ноги еще до четырех утра. Какое-то неодолимое желание чего-то живет в ней, но никто этого не замечает. Какая-то неопределенная надежда и ликование. Грусть и ликование. Чем вызваны они, божественным или мирским? Не в силах более медлить — ее желание взлетает на колокольню, чтобы поскорее увидеть рождение рассвета, светлого дня, святого дня… Солнце сегодня всходит в пять часов и сорок две минуты, по «Календарю Родригеса». А ночь еще властвует над селением: куда ни взглянешь — ночь, полнолуние, однако утренняя звезда уже предвещает восход. Мертвое молчание царит над селением, даже собаки не лают. А нарождается день великого света и музыки. И тем знаменательнее, что мрак и густое молчание — столь таинственные — предваряют его пришествие. Это лунный свет или сияние зари грядет с востока? Заря вступает не спеша в борьбу, она еще пребывает в каком-то легком замешательстве. Па темпом, ровно разлитом по небу серебре возникают, обретая все нарастающую силу, голубые, желтые, зеленые, затем розоватые тона, они ослабляют лунное, доселе господствовавшее сияние; и вот уже загораются — одно за другим — облака, и медлительность сего таинства взрывается разноцветьем красок: все оттенки лилового тотчас же переходят в алые, пурпурные — торжественные балдахины величественного алтаря солнца; солнце победно шествует по небу, возвещая о себе ливнями золота и огней. Экстаз небесной литургии — Марте не хочется упустить и тысячную долю секунды, когда бесконечно меняются тень и свет и перед глазами все это мелькает бурным потоком, захватывающим, волшебным. И вот уже взошло солнце страстного четверга. Настало утро, полное чудес. Небо — вытканный золотом шатер. Марта слышит неслышимую музыку, ощущает нездешние ароматы. Экстаз очищает утреннюю тишину селения, необычную тишину рано встающего селения, тишину дня, двух дней в году, тишину настороженного с утра слуха, потому что сегодня как будто звучит по-новому, да, звучит по-новому, столь древнее («постоянное поминовение о мучениях его страстей и верный залог вечной славы» — гласит «Календарь Родригеса»), по-новому, но как издревле, еще неведомо звучат колокола в священной тишине, и в колокольном трезвоне — сверкающие блики утра, крики, напевы, призывы, и нет иного дня, подобного нынешнему, дня без заунывного звона, без привычного ритма, пет иного такого праздника — так не звучат колокола ни в праздник Тела господня, во время крестного хода, ни пятнадцатого августа, ни на рождество. В половине восьмого взрывает тишину утра первый удар колоколов, призывающих к богослужению (какое это слово: богослужение, оно полно тайны, и к нему прибегают лишь в святые праздники, и произносят важно и торжественно, подразумевая праздничную литургию, чтобы выразиться о ней очень важно, очень торжественно, с исконным почитанием).

Выходят селяне в обновках и заполняют улицы, привлекая взгляды всего прихода; появляются и в старом, но надеваемом лишь в этот пли еще какой-нибудь из редких дней. Сегодня никто не посчитает зазорным, если женщины оденутся в цветное, не вызовет усмешки ни тот, кто наденет сюртук, натянет грибообразную касторовую шляпу и перчатки, чтобы нести балдахин и серебряные канделябры во время процессии; ни юноши при галстуках и в головных уборах, ни приезжие, что будут красоваться в необычно модных платьях.