Константин Седых - Даурия Страница 22

– Странно, странно… Ведь не слепой же я был.

– Бывает, – сочувственно поддакнул ему с плохо скрываемой издевкой полковник.

Сконфуженный ротмистр, извинившись за беспокойство, удалился. Тогда Филимонов приказал привести дружков к себе. Увидев Забережного, он всплеснул руками:

– И ты, Забережный, здесь? Успел, значит? На твои деньги пили?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, на ваши.

– На мои, говоришь?.. А помнишь, что я тебе наказывал, как пить следует? Плохо ты мой урок усвоил… Смотри, в другой раз морду отшлифую и под суд отдам… Вы знаете, что вам могло быть за избиение офицера? Военный суд. Там разговор короток – к стенке. Ваше счастье, что молодцы вы у меня, а то быть бы бычкам на веревочке.

Он помолчал, прокашлялся.

– На первый раз прощаю. Тридцать нарядов вне очереди, и только. Моли, Забережный, Бога за то, что на смотру молодцом был. Да и вы молитесь оба…

…Отчаянный казак был Семен Забережный. Каргин хорошо знал это. И, шагая к Семену, подумывал о том, как бы сделать так, чтобы не обрести в Семене врага.

Семен сидел на лавке у окошка и чинил шлею. Завидев переходившего улицу Каргина, он равнодушно сообщил жене:

– Атамана черти несут. Обрадует чем-нибудь…

Каргин вошел в избу, распрямился и больно стукнулся головой о притолоку.

– Здорово живете.

– Доброго здоровьица, Елисей Петрович… Не замарайтесь у нас, шибко грязно живем.

– Ничего ничего, – сказал Каргин, – не беспокойся.

– Проходи давай, гостем будешь.

– Да гостить-то, Семен некогда. По делу я к тебе.

– По какому такому?

– Станичный атаман тебя вызывает. Нынче же велел явиться.

– Забавно… Что за дела у него ко мне завелись?

– Кто его знает, в бумаге не сказано, – слукавил Каргин, справедливо полагавший, что в подобном случае лучше прикинуться незнайкой.

– Один пойду или с конвоем?

– Что ты, что ты, паря! Какой конвой… Один поедешь. Дам я тебе бумажку к атаману, с ней, значит, и кати, – мгновенно решил про себя Каргин, что лучше послать Семена без понятого.

Семен захохотал:

– Поедешь, говоришь? А на ком ехать-то? Конь у меня пластом лежит… Пехтурой подамся. Написал бумагу-то?

– Нет. Ты пока собирайся. А как пойдешь – зайди тогда к писарю. Он ее приготовит к той поре.

– Значит, клопов кормить отправляешь? В каталажку? Ну-ну, старайся, Елисей, прислуживайся богачам… Глядишь, заробишь еще медаль или крест, – зло сказал Семен, особенно нажимая на слово «крест».

Каргин постарался состроить из себя обиженного:

– Ты все язвишь, Семен… Конечно, дело твое. Только я тебе сказать должен, что стараться не из чего. К дьяволу, паря, такое старание… Просто службу исполняю. И ты бы на моем месте был, так тоже бы исполнял, что предписывают. Ничего тут не поделаешь… А в каталажку мне тебя упекать не за что.

– Да я ничего. Сам понимаю – служба… Только ты бы прямо и говорил, что посидеть, мол, придется, тогда бы хоть мне баба хлеба на дорогу испекла.

– Хлеб не помешает. Знаешь пословицу, «Едешь на день – хлеба бери на неделю».

– Вот давно бы так, – криво улыбнулся Семен. Он повернулся к жене. – Выходит, Алена, хлеб печь надо. Клопы в станичной каталажке меня жрать будут, а я хлеб, так-то оно и обойдется… Припомнил, значит, мне Сергей Ильич залежь… Да ничего, я тоже молчать не стану, я расскажу про ваши порядочки.

Каргин, досадуя на себя за то, что проговорился, постоял еще для приличия, переступил несколько раз с ноги на ногу, обирая с фуражки соринки, потом повернулся и пошел из избы.

– До свиданья.

– До свиданья, да не до скорого, – пошутил Семен.

– Как же мы-то будем? – запричитала Алена, едва вышел Каргин. – Ни дров в ограде, ни муки в ларе. И зачем ты лез на эту залежь?! Вот беда, так беда, прямо слезная… Продержат там до морковкина заговенья, а тут сенокос на носу. Ой да уж и горюшко!

– Не ори, не досажай, без тебя тошно.

– А чего ж мне не орать? Муж в каталажку идет, а тут поплакать нельзя.

– Ты раньше времени не умирай. Может, что и так обойдется. Я, брат, там тоже все по порядку обскажу. Им так у бедных можно залежи пахать, а у них нельзя. Нет, врут, я правды добьюсь… Только вот с сенокосом действительно ерунда может выйти.

Когда-то Семен Забережный собирался жить хорошо, не хуже, чем казаки с Царской улицы. Давно это было, очень давно. На себе, бывало, таскал он из лесу на дорогу за добрых полверсты семивершковые сырые сутунки или однажды на пашне, когда выбившийся из силы конь упал в борозде, он возил борону на себе. Казалось ему, что все в жизни зависит только от доброго его желания, от силы и смекалки в работе. Но скоро понял он, что этого мало.

Думая об этом, Семен яростно крушил березовый частокол своей ограды на дрова, словно не частокол рубил, а перешибал позвоночные столбы своим исконным врагам.

Жена испекла три ковриги хлеба. Вместе с папушей табака-самосада сложила она хлеб в заплатанный дорожный мешок.

– А сам что жевать станешь? Пошто весь хлеб мне склала?

– Пробьюсь, – тряхнула она головой, – полы пойду мыть или огороды полоть.

– Давай дели пополам ковриги.

Когда Алена разделила хлеб поровну, Семен поднялся с лавки:

– Однако, пора двигаться. Прощай пока…

Алена заплакала, метнулась к нему. Семен хотел сурово оттолкнуть ее, обругать, но вместо этого поцеловал в сухие, потрескавшиеся губы.

XX

В Орловскую Семен пришел далеко за полдень. В песчаных станичных улицах было пусто и тихо. На площади у двухэтажного хлебного магазина спал в пыльном бурьяне пьяный казак, широко раскинув ноги в приискательских сапогах с подковами. Измятая фуражка с облупленным козырьком и недопитая бутылка водки валялись рядом. «Эко его разобрало», – позавидовал Семен казаку и поглядел напротив, где желтела вывеска монополки. Монополка была открыта. «Эх, где наша не пропадала, – решил он, – пойду да хвачу для храбрости».

Купленную водку выпил Семен единым духом, не отходя от прилавка. Покрутив с сожалением порожний шкалик в руке, сердито сплюнул и положил его в мешок. Одутловатый, с заплывшими глазами продавец, наблюдавший за ним, прикрывая ладонью раздираемый зевотой рот, спросил:

– Никак мала посудина-то?

– Как будто того… не в аккурат, – согласился Семен.

– За чем дело стало? Возьми да повтори.

– Повторить-то оно следовало бы, только вот в кармане у меня вошь на аркане. Может, в долг поверишь?

– В долг у нас не полагается, – сказал продавец и сразу отвернулся от него.

– Раз не полагается, тогда и говорить нечего, – разочарованно протянул Семен и, попрощавшись, пошел в станичное правление.

В правлении писаря уже стучали ящиками столов, закрывали на замки высокие вместительные шкафы с делами, заканчивая свой писарский день. Семен вошел, помолился на засиженный мухами бронзовый образок в переднем углу и поздоровался.

– Что, братец, скажешь? – обратился к нему почти квадратный, с пышными закрученными усами старший писарь.

– Явиться мне было приказано.

– Приказано, говоришь?

Семен кивнул головой и уселся на широкую некрашеную скамью у порога. Писарь принялся выпытывать у него:

– Что, паря, набедокурил? Подрался с кем или хлеб у кого потравил? Сознавайся уж.

– Я у тебя не на исповеди, а ты не поп, – обрезал писаря Семен. – Раз требуют, стало быть, набедокурил. Ты мне лучше скажи, как к самому-то попасть?

– Подожди, чего тебе не терпится? Атаман у нас мужик зычный. Подрожать перед ним еще успеешь.

Семен достал из кармана кисет и стал закуривать. В это время вышел из своего кабинета Лелеков, одетый в белый парусиновый китель.

– Михайло Абрамыч! – щелкнул каблуками писарь. – Вас тут человек дожидается, – и кивнул на Семена.

– Откуда? – рявкнул, повернувшись к Семену, Лелеков и, узнав его, зло рассмеялся: – Ага, это ты, голубь? Ну, ну, давай рассказывай, что ты там наделал.

– Ничего я не делал.

– Ты казанскую сироту из себя не строй, любезный. Ты мне лучше скажи, по какому праву чужие залежи пашешь?

– Тут, господин атаман, такое дело вышло… – принялся объяснять Семен, но Лелеков, топнув ногой, оборвал его:

– Знаю, что за дело. Все мне, голубчик, ясно. За самовольный захват чепаловской залежи пойдешь на отсидку в каталажку.

– Да ты выслушай, господин атаман. Я ведь, глядя на других, распахал у Чепалова залежь. У нас эта мода с богатых повелась. Платон Волокитин первый на чужую землю призарился. И тот же Чепалов его на сходке больше всех защищал… А как самого коснулась, так сразу давай тебе жаловаться. Вот какая тут штуковина получилась.

– Это мне неизвестно, с кого у вас началось. А своевольничать тебе нечего было. Мы дурь из тебя живо выбьем. Мосеев, в каталажку, – показал Лелеков на Семена. – Под суд бы его надо, да авось образумится… Днем будешь дрова пилить, а ночевать приходи в каталажку, – рявкнул он Семену и выкатился из правления.