Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик Страница 22

Чувство решимости меня переполнило. Ладно, уж если не пришлось совершить подвиг ради отчизны, сделаю все для Мики. Как говорит Ахиллес в «Илиаде»?

Пусть бы я умер сейчас за то, что другу в несчастьеПомощь подать я не мог, и погиб он вдали от отчизны,Тщетно меня призывая, защитника в бедствии грозном!

— Ступай, бабка. Ищи врача, а я разыщу Ксантиппа. Он пошлет за вами, и вас увезут на Саламин.

Вот и Мнесилох. Напялил на себя все свои одежды — и новые, и ветхие, бороду расчесал, как в большой праздник. Помахал мне рукой из-за толпы с той стороны улицы.

Отряд всадников цепочкой пробивался навстречу бурному потоку войск и беженцев.

— Где враг? — нагибаясь с коня, спрашивал бегущих бородатый командир.

— В Декелее! — кричали одни.

— В Ахарнах, в Алопеке! — указывали другие.

— В Керамике он, в предместье Афин! — завопил какой-то горшечник, который нес завернутый в холст гончарный круг — свое единственное богатство.

— У страха глаза велики, — заметил Мнесилох, который, запыхавшись, перебежал на мою сторону. — Кто откуда бежит, тому и кажется, что враг именно там. Эти парни на конях, наверное, посланы в разведку. Эх, Алкамен, вот бы мне перед смертью еще разок душу потешить!.. Да ведь это Эсхил, поэт! — вскричал он, когда командир всадников обернулся, кому-то угрожая плетью.

Мнесилох тут же подбежал к Эсхилу, ухватил его за стремя:

— Разве я инвалид? Я стар — ну и что же? У старого козла шлифованные рога! Мы с тобой плечом к плечу стояли на Марафонском поле. Для разведки лучше меня не сыщешь: знаю язык персов, могу нюхать, как ищейка!

Но Эсхил поднял пустой рукав его хитона и отрицательно покачал головой. Курносые стражники беспощадными палками расчистили дорогу, послышалась короткая команда, и всадники исчезли за поворотом — только облако пыли рассеивалось по улице.

— Если с голоду, то можно подыхать, — жаловался Мнесилох. — А как умереть за отчизну, так не дают!

ОТЩЕПЕНЕЦ

Но тут меня сцапал Килик. На людях побоялся бить, схватил за ухо и повел под насмешки толпы, приговаривая:

— Вот я тебе покажу, как ротозейничать, змееныш!

Он пришел меня в кладовую храма. Рабов почему-то не было, и Килик сам, охая и надсаживаясь, навьючивал корзины, а другие жрецы погоняли ослов в горы, где, наверное, прятали имущество в какой-нибудь пещере.

«Все равно, как начнут переправляться, — упрямо подумал я, — улизну, разыщу Ксантиппа, потом переправлюсь сам».

Как бы не так! Килик объявил, что не собирается уходить на Саламин: ведь священный огонь в храме должен и при мидянах гореть, а он, Килик, будет его поддерживать. Меня же он оставляет прислуживать: я маленький, варвары меня не отнимут.

— Оставляю с собой! — назидательно повторил жрец. — Хотя ты и лодырь, и грубиян, и задираешь нос.

Но желание отыскать Ксантиппа жгло меня, не давало покоя. Я стал потихоньку прятаться за колонны, надеясь выйти в сад и перелезть через ограду. Килик заметил это, настиг меня и молча отстегал ослиной упряжью. Я тоже молчал, только вихлялся всем телом, уклоняясь от ударов. Мы оба запыхались. Он меня отпустил — я повалился на траву. Тогда Килик подозвал другого жреца, и они привязали меня к дереву той же упряжью.

— Я бы его давно утопил! — задыхаясь, прошипел Килик. — Да способности есть. В другой час хорошие деньги за него можно взять!

Ах так! Жажда действий меня охватила. Одна рука у меня была прикручена возле пояса, где я прятал кинжал Фемистокла. Когда жрецы отошли, я напряг скрученные пальцы с такой силой, что даже похолодел от боли. И все-таки я извернулся и вытянул кинжал. Несколько движений лезвием — и я свободен! Порезанные пальцы и ноющие кости не в счет!

Я уже не соображал, что делаю. Напустив беззаботный вид, я обогнул колоннаду и показался Килику и жрецам. Те сначала рты разинули, потом пустились за мной с криками:

— Держи его! Ах бунтовщик, ах хитрец!

Но я уже перевалил за бронзовую решетку — и был таков!

Сел передохнуть в безопасном местечке. По мере того как утихало биение сердца, ужас охватывал меня. Ведь я теперь беглый раб! До сих пор я мог сколько угодно проказничать, отлынивать, шалопайничать — за все расплачивалась моя спина. Но теперь я перерезал путы, которыми меня связал господин, он кричал мне: «Стой!» — а я убежал да еще дразнил его. Теперь каждый афинянин и чужеземец не только имел право, но даже был обязан убить меня на месте как отщепенца!

Постой, постой, Алкамен, хорошенько обдумай. Может быть, пока не поздно, вернуться, приползти, претерпеть побои Килика, и все останется по-прежнему? Да разве Килик станет теперь бить? Он уж сразу утопит.

Так что вперед, навстречу судьбе! Верю: мой подвиг еще впереди.

Хоронясь за зеленью оград, прячась в вереницах беженцев, я побежал к дому стратега: там теперь весь узел жизни. У дома стратега воины еле сдерживали толпу. Там и Мнесилох просился к Фемистоклу, рвал на себе одежды, умолял. На всякий случай я стал в тень, а вдруг прозорливый Мнесилох взглянет на меня и догадается, что я теперь беглый раб?

Неожиданно из дома вышел Фемистокл. Он быстро спускался к крытым носилкам, на ходу застегивал перевязь меча и отдавал приказания адъютантам. Я рванулся к нему — упросить, умолить, объяснить, хотя бы стоя на коленях! Куда там! Целая орда просителей ринулась: кто протягивал свиток с заявлением, кто плакал, кто бесцеремонно хватал за плащ. Фемистокл, не обращая внимания, готов был сесть в носилки, как вдруг заметил Мнесилоха:

— А тебе что, боевой товарищ?

— Поставь меня в войско, никто не хочет меня брать. Когда был молод конем именовали, стал стар — клячей обзывают. Пусть у меня нет руки, но у меня опыт и бесстрашие. Я буду вдохновлять мужей и учить юношей.

— Иди-ка, старик, на пристань. Вот восковая табличка, предъяви ее, и тебя без очереди перевезут на Саламин.

— Что ты меня гонишь! — завопил бедный комедиант. — Подари мне право умереть за родину!

— Умереть — не шутка, — усмехнулся Фемистокл. — Надо победить.

— Дай мне дело, чтобы и я участвовал в общей победе!

Тут из дома выбежала полная болезненная женщина.

— Жена Фемистокла! — неуверенно шепнул кто-то.

Ее мало знали в лицо, потому что, подобно другим знатным, Фемистокл держал жену взаперти.

— Как же нам быть? — тревожилась женщина. — Все уложено, мулы готовы, а ты не велишь нам отправляться?

Лицо Фемистокла выразило скрытое страдание, но тут же он, словно актер в театре, надел обычную маску насмешливости:

— Разве необходимо спешить? Разве нет более неотложных дел?

— Но как же быть? Алкмеониды бегут, Эвмолпиды бегут — все бегут!

Фемистокл выпрямился. Лицо его было жестко.

— А мы не побежим, мы переправимся тогда, когда это будет необходимо. Знай, женщина, — ведь ты сама вынесла этот спор за порог, так говорю при людях, — знай: мы не побежим!

— Но дети, дети! Ты не думаешь о своих детях!

— Кроме своих, вот у меня дети! — Он обвел рукой ряды воинов, которые взирали на него, как на новоявленного олимпийца. — Афиняне, знайте и вы: Фемистокл не подвержен панике. Жена и дети его останутся здесь, пока самый последний афинянин не будет перевезен на Саламин!

В наступившей тишине было слышно, как всхлипывает женщина.

— Мне страшно... — лепетала она, и всем стало ее жалко. — Я все время одна и одна!

— Мнесилох! — позвал стратег. — Вот тебе дело, которое ты искал. Заботиться о семье полководца — это значит охранять спокойствие его самого, другими словами — обеспечивать победу!

Он ласково потрепал плачущую жену за волосы и сел в носилки. Носилки тронулись в сопровождении конного конвоя в гривастых шлемах.

— Стойте! — вдруг повелел Фемистокл и протянул из носилок свой прадедовский меч с богатой перевязью. Резьба на мече изображала Калидонскую охоту: скачут обнаженные всадники, травят мохнатого вепря. — На, Мнесилох, это тебе как символ твоего дела. В бой я возьму меч гоплита, а этим мечом ты охраняй род Фреарриев, семью Фемистокла!

Мнесилох заковылял по лестнице вслед за женой стратега. А что же предпринять мне?

— ...Ксантипп сейчас в Мунихии в военной гавани, — донесся до меня обрывок разговора. — Проверяет готовность флота.

Я помчался в гавань.

В ГАВАНИ

Вечерело. Моря не было видно из-за причаленных кораблей. Люди сновали по настилу пристани: одни волокли корзины, другие укладывали паруса, третьи затягивали снасти. Корабельщики бегом пронесли на плечах два длиннейших весла, рабы под хлопанье бичей тащили по сходням мешки, тюки, огромные амфоры. Окончив погрузку, корабли отчаливали и выходили в пролив, где собралась их целая эскадра.