Кен Фоллетт - Столпы Земли Страница 22

Тот, что был с окровавленной бородой, быстро наклонился и схватил Франциска за лодыжку. Он держал его вверх ногами, а малыш заливался слезами и звал на помощь мать, не понимая, что она мертва. Кривоносый отвел назад держащую меч руку, приготовившись пронзить сердце ребенка.

Но удара так и не последовало. Раздался властный голос, и двое негодяев замерли на месте. Вопли стихли, и до Филипа дошло, что это были его вопли. Он взглянул на дверь и увидел аббата Питера, который стоял в своей домотканой сутане, в глазах пылал праведный гнев, и в руке он, словно меч, держал деревянный крест.

Когда события того страшного дня вновь оживали в ночных кошмарах Филипа и он просыпался в холодном поту, рыдая в темноте, то ему удавалось постепенно успокоиться и снова заснуть, лишь вызвав в памяти эту финальную сцену и то, как безоружный человек с крестом в руке положил конец истошным крикам и зверской расправе.

Аббат Питер заговорил вновь. Филип не понимал языка — конечно, это был английский, — но значение слов аббата было ясно, ибо оба насильника выглядели пристыженными, а бородатый осторожно опустил Франциска. Продолжая говорить, монах большими шагами уверенно вошел в комнату. Вооруженные до зубов воины попятились, словно испугавшись его и святого креста! Он повернулся к ним спиной, всем своим видом демонстрируя презрение, и наклонился к Филипу. Его голос звучал спокойно.

— Как твое имя?

— Филип.

— А да, припоминаю. А твоего брата?

— Франциск.

— Так… — Аббат взглянул на окровавленные тела, лежащие на земляном полу. — Это твоя мама, не так ли?

— Да, — пролепетал Филип и, чувствуя, как его охватывает паника, указал на изувеченное тело отца. — А это мой папа!

— Я знаю, — успокаивающе произнес монах. — Не надо плакать, а надо отвечать на мои вопросы. Понимаешь ли ты, что они умерли?

— Я не знаю, — жалобным голосом ответил Филип. Он знал, что значило, когда умирали животные, но как такое могло произойти с мамой и папой?

— Это как если бы они заснули, — сказал аббат Питер.

— Но у них глаза открыты! — завопил Филип.

— Тише! Тогда их надо закрыть.

— Да, — прошептал Филип. Ему показалось, что это и впрямь поможет делу.

Аббат Питер выпрямился и подвел детей к телу отца. Затем он, встав перед ним на колени, взял Филипа за правую руку.

— Я покажу тебе, как это делается, — сказал аббат, притянув руку мальчика к отцовскому лицу, но внезапно Филип почувствовал, что боится дотрагиваться до этого побледневшего, обмякшего, изувеченного тела, ставшего вдруг каким-то чужим, и отдернул руку. Он с тревогой посмотрел на аббата Питера — человека, которого никто не смел ослушаться, но тот не рассердился.

— Ну же, — мягко сказал аббат и снова взял Филипа за руку. На этот раз несчастный ребенок не сопротивлялся. Держа двумя пальцами указательный пальчик Филипа, монах заставил его прикоснуться к веку мертвого отца и опустить его, закрыв неподвижный глаз, в котором застыл непередаваемый ужас. Затем аббат отпустил детскую руку и сказал:

— А теперь прикрой другой глаз.

Филип протянул ладошку и уже самостоятельно опустил веко умершего. Он почувствовал себя лучше.

— А мамочке закроем глаза? — Голос аббата Питера был спокойным и ласковым.

— Да.

Они опустились подле тела матери. Монах рукавом рясы вытер кровь на ее лице. Филип пробормотал:

— А Франциск?

— Наверное, и ему следует нам помочь, — сказал аббат.

— Франциск, — обратился Филип к своему братишке, — закрои маме глаза, как я закрыл папе, чтобы она могла спать.

— Разве они спят? — удивленно пролепетал Франциск.

— Нет, но как будто спят, — с серьезным видом объяснил Филип, — поэтому ее глаза должны быть закрытыми.

— Тогда ладно, — согласился Франциск и, без колебаний вытянув пухленькую ручку, осторожно прикрыл мамины глаза.

После этого аббат подхватил детей на руки и, даже не взглянув на все еще неподвижно стоявших англичан, вышел из дома и зашагал вверх по поросшему травой склону холма к святым стенам монастыря.

В монастырской кухне он их накормил, а затем, чтобы не оставлять без дела наедине со своими мыслями, велел помогать повару готовить монашеский ужин. На следующий день аббат отвел детей попрощаться с их покойными родителями, которых уже омыли и обрядили, прикрыв, где это было возможно, страшные раны, и которые теперь лежали рядом в гробах под сводами церковного нефа. Там же лежали еще несколько жителей деревни, ибо не всем удалось вовремя спрятаться за монастырскими стенами от вражеской армии. Аббат Питер взял мальчиков на похороны и заставил их смотреть, как оба гроба с их родителями опустили в одну могилу. Филип зарыдал. Глядя на него, разревелся и Франциск. Кто-то цыкнул на них, но аббат Питер сказал:

— Пусть поплачут.

И только после того, как они осознали, что родители ушли из жизни и их уже не воротишь, можно было подумать о будущем.

Среди родственников бедных сирот не осталось ни одной уцелевшей семьи, в которой не был бы убит хоть кто-то из ее членов, так что заняться детьми было некому. Поэтому оставалось только два пути: либо отдать или даже продать их кому-нибудь и обречь на рабское существование, пока они не вырастут и не смогут убежать, либо направить их по пути служения Госпожу Богу.

Было известно немало случаев, когда мальчики поступали в монастырь. Обычно это происходило в возрасте одиннадцати лет, иногда и раньше, но не младше пяти лет, ибо монахи не могли справляться с малышами. Эти мальчики, как правило, были или сиротами, или потерявшими одного из родителей, или детьми из семей, в которых было слишком много сыновей. Существовало правило, что семья, отдававшая своего ребенка в монахи, обязана была преподнести монастырю какой-нибудь существенный дар: хозяйство, церковь или даже целую деревню. В случаях же крайней нищеты обходились и без подношений. Однако отец Филипа оставил после смерти скромное хозяйство, так что нельзя было сказать, что мальчиков брали из простого сострадания. Аббат Питер предложил, чтобы монастырь взял под свое попечительство и детей, и хозяйство, на что оставшиеся в живых родственники с готовностью согласились, и формально сделка состоялась.

Много горя видел аббат на своем веку, но даже он не мог предвидеть, сколько хлопот доставит ему Филип. Год спустя, когда потрясение, казалось бы, должно было уже пройти и оба мальчика начали привыкать к монастырской жизни, Филипа охватило какое-то неукротимое бешенство. Условия жизни в монашеской общине были отнюдь не такими плохими, чтобы послужить причиной его озлобленности: дети были сыты и одеты, зимой спали в тепле и даже не были обделены некоторой любовью и заботой, а строгая дисциплина и утомительные церковные обряды всего лишь способствовали поддержанию порядка и стабильности, но Филип вел себя так, словно его несправедливо лишили свободы. Он не слушался приказаний, при каждом удобном случае проявлял неуважение к монастырским служащим, воровал еду, отвязывал лошадей, издевался над дряхлыми стариками и оскорблял старших. Но в своих проступках он не доходил до богохульства, и потому аббат Питер прощал ему. И в конце концов он одумался. Однажды под Рождество, оглянувшись на прошедшие двенадцать месяцев, Филип с удивлением обнаружил, что за все свои выходки он так ни разу и не был наказан.

Трудно сказать, что послужило причиной его становления на путь истинный. Возможно, помог появившийся у него интерес к занятиям. Его просто очаровала стройность теории музыки, и даже в том, как спрягались латинские глаголы, он находил логику и красоту. Маленькому Филипу поручили помогать монаху-келарю, в обязанности которого входило обеспечивать монастырь всем необходимым: от сандалий до зерна, и к этой работе он тоже относился с интересом. Он восторженно преклонялся перед братом Джоном, красивым могучим молодым монахом, который, казалось, был воплощением учености, благочестия, мудрости и доброты. То ли из желания быть похожим на Джона, то ли по своему собственному разумению, а может, благодаря и тому и другому Филип начал находить своего рода успокоение в ежедневных молитвах и церковных службах. И когда он достиг юношеского возраста, его мысли были целиком заняты жизнью монастыря, а в ушах звучали лишь божественные песнопения.

Как Филип, так и Франциск были гораздо грамотнее любого из своих сверстников, и они прекрасно понимали, что все это только благодаря монастырю, где им давалось серьезное образование. Тогда они вовсе не считали себя какими-то особенными. И даже когда оба брата стали еще более усердно заниматься, беря уроки у самого аббата вместо старого занудного монаха, обучавшего послушников, они были убеждены, что своими успехами обязаны возможности раньше других начать учиться.