Сергей Максимов - Цепь грифона Страница 22

– Кому я должен написать?

– Ваш адресат – русский генерал, честный человек, насколько нам известно, несмотря на трагические перипетии своей судьбы, по-прежнему преданный России. Как и вы, он был русским военным представителем за границей. Вы с ним долго переписывались уже после вашего возвращения на родину. И даже, кажется, встречались с ним, когда он приезжал в Россию.

Не скрывая удивления, Игнатьев прямо спросил:

– Вы говорите о генерале Яхонтове?

– Да, – подтвердил его догадку Суровцев, – речь идёт о бывшем заместителе военного министра Временного правительства, о русском военном агенте в Японии генерал-майоре Викторе Александровиче Яхонтове.

– Вы забыли добавить ещё и то, что мы родственники, – чуть успокаиваясь, произнёс Игнатьев.

Суровцев этого не знал. Как не знал и о том, что с генералом Яхонтовым, проживающим теперь в США, активно работали ВЧК-ОГПУ-НКВД. Не знал он и того, что даже следов этой работы сейчас невозможно отыскать. За последнее десятилетие густой гребень репрессий буквально вычесал иностранные отделы органов от прежних работников, курировавших эту тему. Сама комбинация с предполагаемым письмом была ничем иным, как попыткой наладить прерванные связи. «Но хороши нынешние руководители разведки! О том, что генералы Игнатьев и Яхонтов состоят в родственных отношениях, можно было сообщить», – подумал Суровцев.

– Так что, собственно говоря, я должен написать? – поинтересовался Игнатьев.

– Всё, что пожелаете. Письмо должно носить сугубо частный характер. Оно будет являться верительной грамотой для нашего человека за океаном. Сейчас Виктора Александровича Яхонтова американская и белоэмигрантская пресса иначе как «красным генералом» и не называет. Он активно выступает с лекциями о России по всей Америке. Пусть генерал знает, что о нём в России помнят.

– Что ж, я вас понял, – ответил Игнатьев и, кажется, только тут обратил внимание на присутствующего при разговоре Бонч-Бруевича. – Я вас оставляю. Честь имею, – заметно смутившись, произнёс он и отправился к выходу.

– От меня вы тоже ожидаете писем к бывшим сослуживцам? – поинтересовался Бонч-Бруевич.

– Вы действительно меня не узнали, Михаил Дмитриевич?

– Молодой человек, как я мог не узнать вас?

Прощались очень тепло. Гости благодарили за тёплый приём. Хозяева благодарили гостей за поддержку и понимание. Договорились непременно встретиться вне службы. Но это, скорее, из вежливости. Ни своим временем, ни самой своей жизнью никто из них не располагал. Одновременно с генералами уехала и Лина. Подвозивший её на Лубянку водитель непроизвольно бросал на неё взгляды через салонное зеркало заднего вида. За всю дорогу девушка не произнесла ни слова. Казалось, она ничего не слышит и не видит. Казалось, что её красивая девичья улыбка обращена внутрь себя. Странной была эта улыбка.

Вернувшись в кабинет, Суровцев направился к рабочему столу. Принялся разбирать разбросанные накануне книги, освобождая пространство для предстоящей работы. Делорэ присел на диван. Откинувшись назад и запрокинув голову, он тяжело дышал. На лбу выступили капельки пота. Самочувствие его было неважным, но, несмотря на это, удовлетворение от сегодняшней встречи он получил огромное. Говорил он всё же весело, с подъёмом:

– Но каков граф Алексей! Как партийный работник, право слово! И троцкизм в прежних знаках различия рассмотрел, и тридцать седьмой год похвалил. Хотя, по совести говоря, я тоже злорадствовал, когда до этого и чекистов-евреев, и партийную оппозицию расстреливали. Ну куда их столько! Улюлюкать был готов. Да и по Блюхеру, и по Егорову с Тухачевским я не плакал. Как-то не особенно меня это касалось. Пока самому руки не заломили…

– А я, признаться, не радовался и не улюлюкал.

– Вы ещё и белогвардеец. Этим всё и сказано. У вас меньше иллюзий было изначально. Когда мы с вами только начинали работать, от этого зло меня разбирало неописуемое, должен вам признаться.

– Что поделаешь…

– И опять же, какой вы молодец! Делали своё дело… – не договорив до конца фразу, Делорэ согнулся пополам от пронзившей его боли в животе. – Опять, – стиснув зубы, процедил вдруг он.

– Сейчас. Потерпите, – быстро проговорил Суровцев и опрометью бросился к рабочему столу Делорэ.

Заученно открыл верхний ящик. Достал коробочку с таблетками. Такими же заученными движениями отсыпал несколько штук на ладонь. Прихватил по пути графин с водой и пустой стакан. Через какие-то секунды он был у сидящего на диване товарища.

– Глотайте быстро! Запивайте, – протягивая лекарство и воду в стакане, – встревоженно скомандовал он.

Делорэ проглотил таблетки, запил водой.

– Морфий на ночь вам поставлю, – докторским тоном проговорил Суровцев, – приходится экономить. Потерпите?

– Куда деваться? Хорошо, что при гостях не прихватило. Правильно вы сделали, что настояли на уколе. Не хватало ещё, чтобы они это видели. Как я, кстати говоря, держался?

– Выше всякой похвалы.

Делорэ сдавленно застонал. Стал говорить, держась руками за живот, морщась и борясь с нестерпимой болью:

– Сдаётся мне, Сергей Георгиевич, совсем скоро вам придётся дела у меня принимать. Развязка намного ближе, чем нам с вами казалось.

Суровцев молчал. В который раз мучило его это, то ли врождённое, то ли приобретённое на войне, умение видеть в живом человеке не видимые другими черты близкой смерти. Всю эту совокупность неуловимых, необъяснимых черт и качеств, определяемых в народе одним-единственным словом: «нежилец». То, что Делорэ неизлечимо болен, он знал ещё до того, как страшный диагноз был произнесён доктором. Откуда? Почему? Он объяснить не мог. Но самое мучительное было то, что и Делорэ знал, что он, Суровцев, знает об этом. Причём знает наверняка. Потому все утешения были бы заведомо лживы и неискренни.

– Михаил Иванович, вы мне стали дороги за последние месяцы и дни. И если уж вам суждено скоро уйти, то могу вам сказать только одно: я до последней минуты буду с вами рядом. Можете во всём на меня рассчитывать.

– Вот и хорошо. Мы с вами бывалые солдаты, потому и не будем друг перед другом кривить. Меня не может не беспокоить судьба наших подчинённых. Как, конечно же, не может не беспокоить и ваша судьба…

– Не забивайте себе голову. И я, и они заняты делом. А я так ещё и избавился от страха. Помните, как это бывает во время боя?

– Помнить-то помню. А сил вот у меня нет. И страха нет, но и сил нет. Вот в чём беда.

Суровцев написал короткую записку на имя Б.М. Шапошникова. Всего несколько строк:

«Предложенный особой группой проект одобрен полностью и без замечаний. При дальнейшей работе требуется консультация представителей ВМФ по уже отработанной схеме. Вывод: кроме чисто утилитарных преимуществ, нововведения будут иметь огромное морально-политическое значение для армии и флота. По мнению участников совещания, означенные мероприятия окажут деморализующее влияние на противника. Считаю, что реализацию означенных мер следует связать с ближайшей крупной победой на фронте».

Он поставил свою подпись, положил служебную записку в конверт твёрдой бумаги, опечатал его. По внутреннему телефону вызвал курьера. Кратко приказал:

– В Генштаб. Лично маршалу Шапошникову.

Взял чистый лист бумаги и стал набрасывать план работы на завтрашний день.

По обыкновению работал до глубокой ночи. Измученный болезнью его коллега и товарищ был здесь же. По просьбе Делорэ постель ему постелили в кабинете, на диване.

– У себя в комнате невыносимо… Я правда не мешаю вам? – несколько раз спрашивал Михаил Иванович.

– Нет, – каждый раз отвечал Суровцев.

В три часа ночи зазвонил телефон.

– Суровцев у аппарата! – доложил он, сняв трубку.

Услышал усталый голос маршала Шапошникова:

– Поздравляю вас, голубчик! С сегодняшнего дня ваши рекомендации принимаются к исполнению и ложатся в основу приказов управлению тыла и управлению кадрами. Вам поручено и дальше вести это направление. Товарищ Сталин просил поблагодарить вас и Делорэ за проделанную работу. Как Михаил Иванович?

– Отдыхает, – глядя на приподнявшегося на диване Делорэ, ответил Суровцев.

– Ясно. Вы чем занимаетесь? – поинтересовался маршал.

– В прямом и переносном смысле занимаюсь партизанскими действиями, – не без иронии ответил Сергей Георгиевич, глядя на лежавшие перед ним документы и книги с многочисленными закладками.

– Не просто даётся? – спросил Шапошников, уловивший иронию в ответе генерала.

– Дело крайне запущенное…

– На то вы и особая группа… Спокойной ночи, – оборвал разговор маршал.

Суровцев не испытал ни удовлетворения, ни тем более подъёма или трепета от переданной благодарности вождя. Его больше сейчас занимало «крайне запущенное дело» – партизанские действия. Армия, обладавшая уникальным опытом партизанской войны, опытом специальных действий в тылу противника, в очередной раз занималась изобретением давно придуманного и опробованного… И в силу разных причин благополучно в настоящее время забытого… Прилив сил и удовлетворение сейчас испытывал Михаил Иванович Делорэ: