Элизабет Фримантл - Гамбит Королевы Страница 22

Он наблюдал за ней, когда поднялась суматоха из-за лягушек. Другие дамы визжали, как недорезанные свиньи, кое-кто вскакивал на скамьи – в том числе и Анна Парр. Катерина осталась совершенно невозмутимой; когда одна лягушка упала рядом с ней, она подняла ее и поднесла к лицу, сделав вид, будто собирается поцеловать. Король громко расхохотался. Затем Катерина подозвала пажа и отдала ему лягушку со словами, которые Хьюик не расслышал.

– Что она сказала? – спросила у Хьюика соседка по столу.

– Попросила, чтобы лягушку вернули в ее родной пруд, – отозвался кто-то.

Король так искренне радовался, глядя на нее, что Хьюик вдруг понял: оставаясь самой собой, живой и веселой, Катерина идет прямо в руки короля. Если бы она визжала и суетилась, как остальные, возможно, он бы и переключил свое внимание на другую. Он устроил ей испытание, и она прошла его с честью. Хьюик невольно похолодел от страха. Он боялся за Катерину, своего друга.

Хорошо, что она не на возвышении за королевским столом; она наверняка радовалась этому.

Слуги начали убирать со стола; кто-то предложил ему чашу с водой для омовения рук, пробормотал извинения и отошел, увидев, что он сидит в перчатках. Слуга был смущен: за ужином перчатки неуместны. Хьюику захотелось стащить перчатки и помахать перед ним своими распухшими, покрытыми сыпью конечностями. Интересно, какая у него при этом была бы физиономия? Скорее всего, парень завопит и убежит прочь. Он ежедневно втирал в руки бальзам, приготовленный Катериной, но бальзам почти не действовал, разве что немного успокаивал зуд. Что ж, и это хорошо. Катерина вызвала его в тот день, послала падчерицу, чтобы та его разыскала. Впервые после их разговора в буфетной в Чартерхаусе она пожелала видеть его с глазу на глаз. В Уайтхолле их пути часто перекрещивались, но недоставало той беззаботной близости, какая была свойственна их дружбе раньше; между ними как будто разверзлась пропасть. Катерина с ним вполне приветлива, правда, холодновата и чересчур вежлива… Ему пришлось смириться с тем, что он утратил ее доверие, хотя он очень страдал; даже недвусмысленные знаки внимания со стороны Юдолла не заполнили эту образовавшуюся в нем пустоту.

Хьюик прибыл в ее покои, покои королевы, ни больше ни меньше, и увидел, что она окружена бумагами. Катерина разговаривала со своим дворецким и писала письмо. Речь шла о межевом споре.

– Держитесь твердо, Казинс, – наставляла она. – Мы не допустим, чтобы с нами не считались. Земли достались мне от мужа; в подтверждение у меня есть документы. – Она свернула бумагу, провела по складке ногтем, капнула красным воском и запечатала его своей печатью. – Они где-то здесь, – продолжала она, роясь в бумагах. – Вот! – воскликнула она наконец, извлекая нужный документ из стопки. – Смотрите, Казинс, все ясно как день. Межа Хаммертонов проходит к западу от леса, а не к востоку. Значит, тот лес мой, верно?

– Да, действительно, миледи, – ответил дворецкий.

– Отнесите все нотариусу, и кстати, передайте, чтобы он выделил некоторую сумму матушке Монктон из монастыря. Им нужен новый амбар. И позаботьтесь о жене кровельщика, который недавно скончался. Ей нужно выплатить жалованье мужа за полгода; ей ведь надо как-то держаться. И подыщите ей место в доме – в прачечной, в саду или на кухне, если она умеет готовить. Оставляю дело на ваше усмотрение, Казинс.

Хьюик наблюдал, пораженный ее уверенностью и спокойной властностью.

Как только Казинс ушел, они сели рядом, и Катерина взяла его за руку со словами:

– Хьюик, мне вас не хватало! – Никакие другие слова не могли бы сделать его счастливее; он почувствовал, как прежняя близость вернулась и снова окутала их. – Того бедняка, – объяснила Катерина, – раздавило, когда в моих владениях рухнула стена. Хьюик, мне больно оттого, что я должна быть здесь и не могу сама утешить его вдову. Мне следовало поехать туда, но я вынуждена остаться. Подумайте, Хьюик, сейчас я могла бы засаливать огурцы, варить варенье, сушить фрукты и лекарственные травы, смешивать настойки, верхом объезжать своих арендаторов, вести дела… а я вынуждена сидеть здесь. – Со страдальческим видом она развела руками. – Подумать только – покои королевы!

– Кит, – робко начал он, не зная, имеет ли он право по-прежнему называть ее так, хотя сам нанес удар по их дружбе. Но она сильнее сжала его руку, и он продолжал: – Если я могу чем-нибудь вам помочь…

– Можете, Хьюик, – быстро сказала она, не дав ему договорить. – Расскажите, каковы намерения короля. Мой брат утверждает, что он собирается на мне жениться. Я не хочу в это верить, но смотрите, где меня поселили. Кроме того, Уиллу жалуют графский титул… У меня ужасное предчувствие. – Ее рука метнулась к горлу, как будто его сдавило.

– Кит, я сам слышал, как он говорил о браке, – кивнул Хьюик. – А Анна Бассет вернулась в Кале.

Лицо Катерины посерело; вместо ответа, она закрыла глаза.

– И вот еще что, Хьюик…

– Что?

– Вы видели Томаса Сеймура перед тем, как он уехал? Он говорил что-нибудь, просил что-нибудь передать?

– Кит, хотелось бы мне ответить «да», но… нет. – Ее лицо вытянулось. – Но он не мог бы ничего сказать. Ни мне, ни кому-либо другому. Это слишком рискованно, – продолжил он, желая хоть как-то подбодрить ее.

Кроме того, возможно, все так и есть. Хьюик не мог заставить себя сказать ей то, что он на самом деле думал о Томасе Сеймуре. Он рад, что Сеймур уехал, но признаваться в этом было бы жестоко.

Поэтому она должна была радоваться, что сидит там, где она сейчас, а не на возвышении. Слуги начали разносить сладости. Подали желе, взбитые сливки с вином, пирожные. Их торжественно внесли в зал и расставили на столе в виде большой картины. Посередине олень в натуральную величину, сделанный из марципана, его рога – из сахарных кристаллов, грудь пронзена стрелой. Все так правдоподобно, словно скульптуру изваял сам Микеланджело. Оленя внесли четверо слуг; в зале все замолчали, слышались лишь изумленные вздохи.

Слуги остановились во главе стола; всем хотелось посмотреть, как им удастся поднять огромного оленя на возвышение. Но они оставались на месте. Все приподнялись с мест. Интересно, кому предназначен такой подарок? Хьюик встал и зашагал вперед, надеясь, что олень предназначен не той, о ком он думал… Но, конечно, олень для нее. Олень символизирует любовь, да и стрела в разъяснении не нуждается – король объяснился в своих чувствах.

Катерина встала, ее лицо лучилось притворной радостью. Она быстро, застенчиво посмотрела на короля. Тот кивает с торжествующей улыбкой и шлет ей воздушный поцелуй. Большой зал взрывается аплодисментами. Стэнхоуп не скрывает досады. Глядя на нее, Хьюик невольно радуется: наконец-то с нее сбили спесь! Катерина по-прежнему изображала радость, но Хьюик знал, о чем она думает. Она представляет, как король будет хватать ее своими жирными лапищами.

– Вытащите стрелу! – крикнул король.

Когда Катерина вытащила стрелу, из «раны» брызнула кровь, точнее жидкость, похожая на кровь, – скорее всего, красное вино со специями. Белоснежная грудь скульптуры окрасилась в алый цвет. Подставила чашу, собрала в нее алую жидкость и поднесла королю. Он поднял чашу в сторону Катерины, воскликнув: «За любовь!» – осушил одним глотком, затем отшвырнул чашу в сторону. В зале стало тихо, если не считать звона упавшей чаши. Потом зал взорвался аплодисментами. Так одним простым жестом судьба Катерины была решена – и решена публично.

За Катериной прислали Гертфорда. Она шла за ним по длинной галерее. Осанкой и походкой он так напоминал своего брата, что ей стало больно. Король ждал ее в своей опочивальне; он стоял, расставив толстые ноги в белых чулках и уперев руки в бока. Совсем как на портрете кисти великого Гольбейна, который висит в Уайтхолле, – олицетворение короля. Но Катерина видела нелепую пародию на портрет. Ни за что не подумаешь, что перед тобой тот же самый человек, если не считать драгоценностей и роскошного переливчатого наряда. Похоже, только украшения да одежда и поддерживали его образ.

Из-за его огромного роста и необъятной толщины Катерина почувствовала себя куклой в кукольном доме, куда какой-то беззаботный ребенок поставил еще одну игрушку, слишком огромную для маленькой комнаты. Король улыбнулся ей во весь рот; потом двумя пальцами приподнял ее подбородок. Гертфорт, пятясь, вышел и закрыл за собой дверь. Хотя Катерина не питала к Гертфорду нежных чувств, ей хотелось крикнуть, чтобы он не уходил, не оставлял ее здесь. Она еще никогда не оставалась наедине с королем; в ней нарастал страх. Она знала, что ее ждет, и лихорадочно соображала, как этому помешать.

Наконец, король отвел от нее взгляд и обратился к ней, удивив ее своей мягкостью. Он попросил ее посидеть с ним и сказал, что хочет показать часослов, принадлежавший еще его отцу. Книга оказалась настоящим произведением искусства тонкой работы. Она любовалась яркими красками и затейливой позолотой и почти забыла, что сидящий рядом с ней старик, который бережно листает старые пергаментные страницы и показывает ей заложенный между ними засушенный цветок, давно выцветшую примулу, – сам король Генрих Восьмой. Он положил засушенную примулу ей на ладонь – призрак цветка.