Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь Страница 22

И католики принципиально не принимали участия в похоронной процессии. К этому склонила их королева-мать, которую уговорил адмирал. Оба опасались вооруженного столкновения хмурых гугенотов с торжествующими католиками.

Глава 2

Скорбная весть

Двенадцатого июня Генрих Наваррский остановился в деревне Шоней в Пуату. Когда сели обедать, верный дю Барта — дворянин, с которым мы уже встречались в Ла-Рошели — неожиданно сказал, глядя в окно:

— Принц, какие-то два всадника мчатся сюда во весь опор. Не известие ли какое везут из Парижа?

— Два всадника? — переспросил Генрих, взглянув на него. — Откуда они едут?

— С северо-востока, по дороге из Блуа.

Генрих подошел к окну. Всадники уже подъезжали к постоялому двору, где стоял отряд гугенотов. Принц видел, как они, подъехав, спешились, и их тут же повели в зал, где Генрих собирался обедать со своими друзьями.

— Черт побери, да ведь это Лесдигьер! — воскликнул принц Наваррский. — И с ним еще один, кажется, Шомберг.

— Что-то случилось, — заметил Лаварден, юный дворянин, верный соратник будущего короля. — Они не станут без причины гнать лошадей.

— Быть может, известие от матери? — неуверенно спросил Генрих. — В последнем письме она жаловалась на ухудшение здоровья. Только бы не самое страшное, — добавил он после некоторого размышления в полной тишине, — она всегда так боялась оставить нас одних — меня и сестренку Катрин.

Лесдигьер и Шомберг вошли возбужденные, все в дорожной пыли, лица усталые и отрешенные.

Генрих порывисто подошел. Они, молча, глядели в его глаза, на их лицах — печать скорби.

— Капитан… Вы привезли мне известие от моей матери? — взгляд тревожный, вопрошающий, стремящийся проникнуть в душу и без слов понять то, что еще не сказано. — Она жива, не правда ли?.. И вы привезли мне от нее письмо?

Лесдигьер опустил глаза. Генрих быстро перевел взгляд на Шомберга. Из глаза Гаспара выкатилась слезинка и побежала по щеке, оставляя борозду в пыли.

Генрих медленно сделал шаг назад, не сводя взгляда с гонцов. Вся кровь отлила от лица, ноги, будто ватные, подносились. Он замахал ладонью в воздухе, ища спинку стула. Его поддержал под руки дю Барта.

— Нет… — произнес юный принц, замотав головой, и ладонь легла на грудь. — Только не это… Все что угодно…

Лесдигьер поднял голову. В его глазах юный король прочел то, чего всегда боялся. Теперь они глядели твердо, не мигая.

— Сир…

— Нет… — снова упрямо повторил Генрих и замахал рукой перед собой, будто отгоняя призрачное видение.

Перед ним возник внезапно образ матери, какой он видел ее в последние дни в Беарне. Тогда, стоя на коленях перед сидящей Жанной, он обнимал ее ноги, уткнувшись лицом в складки ее платья, а она ласково гладила его по волосам и умоляла не уступать врагам в вопросах веры. Потом последнее прощание в Ажане, слезы матери, Катрин и его собственные, и их лица, глядящие из окна кареты. Сердце упало и застыло, будто боясь нарушить тишину, и дать расслышать слова, которые ему предназначались. Разум, воля, чувства отказывались верить в происходящее, но глаза, смотревшие на него, были неумолимы, а голос тверд:

— Сир, ваша мать, королева Наваррская Жанна Д'Альбре, скоропостижно скончалась утром 9 июня сего года в Париже, в доме принца Конде.

Раскрыв рот, будто ему не хватало воздуха, Генрих смотрел на Лесдигьера. Голова моталась из стороны в сторону, делая отрицательные жесты, а губы твердили одно и то же навязчивое слово:

— Нет, нет, нет…

Гнетущая тишина повисла в обеденном зале. Гугеноты стояли, молча, уткнув глаза в пол и обнажив головы. На столе остывали яичница и жаркое, которые только что принесли.

— Не может быть… — прошептал Генрих и вдруг, сорвавшись с места, бросился к Лесдигьеру и вцепился пальцами в его камзол.

— Не может быть!!! — громко выкрикнул он, тряся Франсуа за грудь.

Лесдигьер не покачнулся и не произнес ни звука. Юный король отпустил пальцы. Страшное известие заставило его оцепенеть. Сознание, не желающее воспринимать истину, упрямо возвращало к неизбежной действительности, которая ворвалось, внеся в душу и мысли противоречивость происходящего, граничащую с ужасом. Сознание отказывалось верить, но страшные слова висели в воздухе, будто вписанные огненными языками, как на Валтасаровом пиру.

Генрих повернулся и медленно, ни на кого не глядя, словно в сомнамбулическом сне, зашагал к двери, ведущей в соседнюю комнату. Никто не пошел за ним, все только глядели на эту дверь, захлопнувшуюся за новым королем Наварры, их королем, за которым они теперь пойдут, ибо другого господина у них уже не будет, и служить им больше некому.

Через минуту за дверью послышались негромкие всхлипывания, а потом уже ничем не сдерживаемые рыдания. Никто не двинулся с места, не проронил ни слова. И только пастор Жан Коттен в гнетущей тишине прочел начальную строку молитвы.

А немного погодя, когда Генрих вышел и молча, остановился у дверей, мутным взором оглядывая соратников, пастор прочел другой стих, и гугеноты затянули поминальный псалом:

«Яви, о Господи, твой лик.

И все враги исчезнут вмиг».

Когда песнопение закончилось, Лесдигьер подошел к королю и протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.

— Сир, вот завещание вашей матери…

Генрих пробежал его глазами и, не убирая, произнес:

— Она просит нас быть стойкими в нашей вере. Она призывает нас к терпению и просит любить Господа нашего… Она поручает сестренку Катрин моей опеке… Бедная Катрин… Теперь мы с тобой остались одни, совсем одни на этом свете…

И он снова заплакал. Его слезы капали на лист бумаги, который он по-прежнему держал в руках.

Успокоившись, он сложил его и спрятал на груди.

— Лесдигьер…

Капитан, молча, подошел и наклонил голову:

— Ваше величество…

— Теперь вы должны рассказать нам, как все было. Нет, сядем за стол, рассказ, наверное, будет долгим.

И Лесдигьер поведал наваррскому королю и всем собравшимся о последних днях жизни Жанны Д'Альбре. Если он что-то забывал или недоговаривал, ему помогал Шомберг.

Генрих сидел, не шевелясь и молча, слушал, не пропуская ни единого слова. Когда речь зашла о Рене, он сразу же перебил рассказчика:

— Королевский отравитель! Старая жирная лиса! И она пытается убедить всех, что дело здесь вовсе не в убийстве! Какого черта вмешался в это Рене? Захотел загладить следы очередного преступления? Говорите, Лесдигьер, что было дальше.

Когда рассказ был закончен, Генрих мрачно изрек, качая головой:

— Кажется, парфюмер действительно здесь ни при чем. Всему виной старая колдунья, которая скоро станет моей тещей! Бедная моя матушка… она попала в логово зверя, который добычу живой уже не выпускает.

— Так думают многие, сир, но официально объявлено, что причина смерти — плеврит. После вскрытия диагноз подтвердился всеми придворными врачами и даже самим Амбруазом Паре.

— Ее легкие всегда были не в порядке, — проговорил Генрих, задумчиво глядя перед собой. — Ей не надо было ехать, я говорил ей… Я чувствовал, что здесь пахнет изменой… А вы, что вы сами думаете по этому поводу, Лесдигьер?

— По правде говоря, сир, мне и самому кажется, что здесь не обошлось без вмешательства колдовских сил или яда, который каким-то образом попал в ее легкие, довершив работу, начатую болезнью.

— Вот видите, — поднял глаза король, — вы тоже не уверены.

— Но если это так, — неожиданно громко произнес Лесдигьер, — если действительно имеет место отравление, и к этому приложила руку сама Екатерина Медичи, то она заплатит кровью сыновей, которые вскоре будут умирать у нее один за другим! Так должно быть и так будет, или Бога нет на свете, клянусь головой!

Его поддержал Шомберг:

— Бог покарал уже эту женщину за амбуазские казни, отняв одного из ее отпрысков, он отнимет и другого, а коли ее преступления на этом не закончатся, то за ними последуют и другие. Справедливость должна восторжествовать! Она уже наказана тем, что, как уверяют астрологи, ее сыновья бесплодны, скоро она останется без них, и эта династия угаснет, завершив кровавую эпопею гугенотских войн и оставив в истории грязный и зловонный след.

— Теперь вы — наш король, — произнес Лаварден, — и мы обязаны беречь и охранять вас. Вы — наш вождь, и под вашим знаменем и в рядах вашего войска надлежит нам всем быть. И бороться за символ нашей веры, которую научил нас любить Христос.

— Вам не найти друзей преданнее, сир, — воскликнул дю Барта, — и вы должны знать, что всегда сможете опереться на нас в трудную минуту и потребовать наши жизни, если они понадобятся вам в борьбе за нашу веру и за Господа нашего.