Абель Поссе - Райские псы Страница 22

На ночном празднестве было что посмотреть. Никогда еще не запускалось столько взрывающихся огнями и грохотом ракет. С особым радушием принимали венецианскую знать. Большие, умело подсвеченные картонные гондолы, казалось, плыли по воображаемому Canalazzo*. А в них юные девушки и женоподобные мальчики распевали такие песни, от которых святоши убегали, крестясь на ходу:

Помни, кто во цвете лет, —

Юн не будешь бесконечно

Нравится — живи беспечно:

В день грядущий веры нет*.

Банкет в честь графа де Кабры возобновился лишь по прошествии четырех страшных лет. За годы гражданской войны спираль власти как-то скособочилась, теперь она вновь восстанавливалась, уже в Кордове.

Колумб все меньше стремился примкнуть к одной из «команд».

В душе он еще надеялся на генуэзских купцов и библейские предсказания. Все эти годы он читал, много читал. Больше всего — Библию, вместо семейной хроники.

— До чего замечателен Давид! А Исайя? Весьма мудр! — восклицал он, пока Беатрис, как всегда молча, сушила у окна вымытые в настое левкоя (чтобы Христофор не почувствовал аромат смерти) волосы.

По вечерам Колумб все так же болтал с философами из аптеки. Случалось, запирался и что-то сочинял, считал себя поэтом и верил, будто любое великое деяние — частное или общественное — должно венчаться великой книгой. Только тогда оно обретет истинную значимость.

В аптеке обсуждались детали банкета.

Как стало известно, корпорация германских оружейников (они были извечными соперниками оружейников фламандских и мечтали заполучить рынок с большим будущим) привезла огромного механического дракона. Сраженный святым Георгием, он выпускал на волю голубку (из плоти и перьев). Голубка, выученная с помощью хитроумных цыток, сначала в растерянности кружила в небе, а потом находила приют на груди королевы Изабелльь

Было очевидно: достижения механики и чудеса часового искусства подвели мир к порогу беспрецедентной технической революции.

На банкете подавали незабываемых куропаток в лимонном соусе. О них так пишет хронист Фернандо дель Пульгар:

«Если ранее летали они вольно в окрестностях Бальсы, сегодня, подрумяненные на огне апельсиновых поленьев, летают они еще выше — будто ласточки в небе монаршего гурманства. Сытным своим мясом, смертью, наступившей в нужный час, заслужили они завиднейшую из судеб — доставить наслаждение королям».

Но той веселости, что царила здесь в былые времена, уже не наблюдалось. Мешала тяжелая атмосфера супружеских раздоров.

Вокруг Фердинанда так и вилась Альдонса Аламан. Теперь он почти не обращал внимания на Беатрис де Бобадилью, утомившую его своим высокомерием.

Фердинанд неизменно брал с собой Аламан на все военные церемонии.

Изабелла — живое воплощение страдания и упрека — ходила в одежде кающейся грешницы. Случалось, надевала и власяницу и при этом громко что-то выкрикивала на латыни. {60}

Ярость ее обрушилась на Бобадилью: Изабелла обвинила ее во всех смертных грехах и выдала замуж за губернатора Канарских островов. Изощренная форма устранения соперницы: наказывать награждая.

Всего за две недели до того появилась на свет Хуана Безумная. Долго ждать не пришлось, очень скоро показала она свой странный и трагический нрав. Придворные священники, астрологи и прорицатели узрели в том грозную печать рода Трастамара.

Изабелла убедилась: она рождала на свет детей слабых и Испании еще долго будет нужна ее твердая рука.

Инфант Хуан был необыкновенно умен, но настолько нежен, что однажды, когда конь его понес, не мог решиться натянуть узду (чтобы не причинить животному боли железным штырем) и чуть не погиб.

Ситуация была крайне сложной. Пришло новое сообщение. Великий Турка напал на Родос, сровнял его с землей и намеревался растянуть занавес из ятаганов до юга Италии, до Отранто. Фердинанд решил встать во главе сорокатысячного войска и покончить с арабским вопросом в Испании.

Именно так начался последний поход — на Гранаду.

Хроники доносят до нас подробности великого подвига. Разгром графа де Кабры в Моклине. Затем — путь войску Фердинанда преграждает гора между бастионами Камбиса и Алабара. Изабелла и епископ Хаэнский нанимают шесть тысяч землекопов, и те срывают холм, мешавший пройти артиллерии. На все потрачено двенадцать дней. Путь к победе для Фердинанда открыт..

Потом — Малага. Поражение турецкого флота на Мальте. Задержка в Альмерии. Каравака-де-ла-Крус. Осада Басы. И наконец, падение славного Гранадского королевства, падение короля-поэта, который теперь мог, как женщина, оплакивать то, чего не защитил как мужчина.

После 777 лет магометанского владычества имперский католицизм воцарился повсюду.

Всем стало понятно: начинался новый период — период моря, хотя пламя костров еще полыхало.

Священная война завершалась, и пора было — непременно — спасать мир.

В аптеке строились скептические прогнозы.

И вот однажды в полдень там услышали звон сабель и цокот копыт, которые замерли перед их дверью.

Мальчишка-посыльный подсмотрел в щелку: воины Святого братства заполнили всю улицу, так что ускользнуть было невозможно. Люди в черном с белыми крестами на груди замышляли что-то важное. Погром или просто выборочную проверку?

Беатрис Арана поняла. Молча, покорно отпустила она фунт пиявок вдове Торреса, тщательно, чтобы не осталось тины под ногтями, вымыла руки, поправила перед мутным зеркалом валик волос и взяла узелок смертницы.

Ровно попрощалась с каждым по очереди,

— Пока, Бернабе. Прощайте, сеньора Торрес. Счастливо оставаться, дядюшка. До свидания, дорогой Христофор…

И спокойно направилась к двери, но проход уже перегородили толсторожие воины Братства.

— В сторону! — приказали ей.

— Мы разыскиваем Колумба Христофора, или Христовао де Коломб, или Колона Мальоркинца. Блондина с голубыми глазами. Приказ Королевского дома. Велено доставить ко двору.

Беатрис посторонилась. Она была разочарована, покончить со всем разом не удалось.

Колумб, раздувшись от гордости, вышел. Он ни с кем не попрощался. Почему-то он верил — его не убьют. Верил — пришел его счастливый час. Христофор был игроком, и теперь к нему пришла счастливая карта. {61}

Он сел на мула, будто век на них ездил, и в окружении неразговорчивой стражи, которой был дан приказ доставить его в условленное место, тронулся в путь.

Его привели в бывшую мечеть Кордовы. Двор Апельсиновых деревьев. Святые братья удалились. Он остался один, верхом на муле. Неумолчно звенел фонтан. Уже сам звук его рождал ощущенье прохлады среди полуденного зноя. Мул время от времени взмахивал хвостом, отгоняя мух.

Колумб наконец решился спешиться и двинулся к скромным вратам этого седьмого чуда света.

Он вошел в лес, тенистый и почти прохладный. Стройные стволы колонн. Робко и боязливо шагнул вперед — во дворец божества, побежденного политикой.

Из темноты до него долетел громкий взрадв хохота, осколки крторого были подхвачены эхом.

Он шел, словно кошка, входящая в незнакомый дом. Где-то рядом, в рощице мраморных колонн кто-то быстро пробежал, и вновь воцарилась тишина.

Молнией сверкнула догадка. Он помертвел от ужаса.

Там, в полутьме, различил Колумб легкую фигуру, летящую в танце. Босые ноги на хладном мраморе.

И певучий голос со смехом произнес:

— Ко-лумб! Ко-лумб! Ко-лом-бо…

Жалкая копия того божественного гласа, который посылало ему когда-то море. Новый взрыв смеха. И тут же иной голос — властный, мужской. И опять тишина.

Он ясно различил в просвете меж колоннами силуэт женщины, одетой в греческую тунику или просто окутанной вуалью. Она танцевала,

Прекраснейшая из женщин. Колумб почувствовал страх, любопытство и желание.

У нее были прямые длинные волосы. Ноги женщины с волнующим сухим стуком касались пола и спешили оторваться от него, газовые одежды взвивались вверх. Ему чудилось, что до него долетало ее дыхание, дыхание женщины-самки.

Да, то была она. Он упал на колени. Его душило волнение, какой-то священный ужас, словно в небе внезапно появилось светящееся тело.

Круг танца сужался. Что это? Сегидилья? Ритм движений настолько четок, что заставляет услышать несуществующую музыку. А танцовщица не перестает улыбаться.

У Колумба не было больше сил, он рухнул спиной на плитки пола. Страх сковал его члены.

Танцовщица сделала два круга вокруг поверженного мужчины и наконец остановилась рядом. Он ощутил, как нога, хранящая свежесть мозаичного пола, опустилась ему на грудь — жаркую и трепещущую. Грудь жалкого плебея.

Губы Колумба дрожали, но ему никак не удавалось разрядиться плачем. И тут он познал нечто совершенно неожиданное: мужская плоть его втягивалась внутрь, точно улитка, почуявшая опасность.