Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Страница 22

Токуро тотчас припомнил и тот след от удара копья. Рассказывали, что прошлой зимой однажды вечером, когда валил густой снег, Дзиндзюро проник в усадьбу даймё Коисикавы, князя Мито, да когда спрыгивал со стены, стражник подставил снизу копье. Разбойник еле ушел, оставляя за собой кровавую дорожку на снегу. На следующее утро в городе только и пересудов было, что об этом происшествии.

Потом некоторое время ничего о знаменитом разбойнике не было слышно. Поговаривали даже, что он от той раны испустил дух. А с глаз долой — из сердца вон. Горожане стали забывать о смелом разбойнике, а в скором времени память о Дзиндзюро и вовсе изгладилась. Тем временем ловкач Дзиндзюро, прикинувшись китайцем Уховерткой, преспокойно обосновался на людном перекрестке. Спрашивается, зачем?

Вот уж подивился бы народ, если бы узнал, что за китаец тут орудует! Вот уж будет разговоров, когда я им расскажу! — подумывал про себя Токуро, преисполняясь самодовольства. Внезапно Дзиндзюро остановился.

— Жаль, брат, что так получилось, — промолвил он.

— Что?

— Да то, что придется тебе с жизнью расстаться, — пояснил разбойник, посмотрев несчастному в лицо. Зловещие слова звучали так легко и непринужденно, будто речь шла о сущих пустяках, и не вязались со страшным смыслом сказанного.

— Шутить изволите, сударь?

— Какие тут шутки? Вполне серьезно. Коли ты во мне признал Паука, не могу я тебя оставить в живых. Не понимаешь, что ли?

— Но как же?.. Да ведь нельзя же… Это уж слишком… — не помня себя пролепетал Токуро срывающимся голосом. На беду место, где они остановились, было глухое и безлюдное — какой-то залитый лунным светом пустырь на отшибе от жилья.

— Не зря говорят: «Язык мой — враг мой». Простофилю язык губит. Вот ты выведал, что я Паук Дзиндзюро, так ведь, небось, не промолчишь теперь. Радуешься, должно быть, что сумел меня за хвост ухватить, а? Сам понимаешь, мне от того большие неприятности могут выйти, и отпустить тебя я никак не могу. Так что придется мне от тебя избавляться. Выбирай место, где тебя лучше прирезать.

С этими словами разбойник, выхватив два кинжала, метнул их так, что острия вонзились в землю, и в мертвенном лунном свете блики от клинков затрепетали по траве.

— Помилуйте, сударь! — взмолился Токуро. — Да ведь я никому… Не убивайте! В жизни никому на свете слова не пророню! Помилосердствуйте, сударь!.. Да ведь как же?! Неужто вы меня порешите? У меня же мать-старушка дома одна!

Дзиндзюро, стоявший доселе с непроницаемым выражением, скрестив руки на груди, словно бронзовая статуя, хмыкнул в ответ:

— Матушка, говоришь? Чудные дела, однако. Неужто такой отпетый прохвост, как ты, еще и о матери помнит?

— Умоляю! Умоляю! — лепетал Токуро, молитвенно сложив ладони. По лбу у него струился холодный пот. Обращенный на него леденящий взор взгляд повергал несчастного в неописуемый ужас.

Дзиндзюро некоторое время молча созерцал эту картину и наконец произнес:

— Только если соврешь, если сболтнешь кому…

— Как можно, сударь!

— Ладно, так и быть. Стерплю, отпущу тебя на первый раз. Да смотри, запомни хорошенько, что я за человек! Ежели клятву нарушишь, сам понимаешь, ждет тебя такое, что небо с овчинку покажется.

— Ох, благодарствуйте, сударь! Благодарствуйте!

Паук Дзиндзюро не говоря ни слова нагнулся, вытащил из земли кинжалы и снова спрятал их за пазухой, достав в то же время оттуда кошелек.

— На, возьми! — отрывисто бросил он.

— Ох, да что вы, сударь!

— Ладно, а теперь проваливай! — добавил разбойник, и Токуро, вобрав голову в плечи, поспешно потрусил прочь.

Дзиндзюро тоже было отправился следом, но шел медленно и неуверенно, будто какая-то забота тяжким грузом лежала у него на плечах. Наконец он остановился, решительно кивнул головой и, быстрым шагом припустившись в противоположную сторону, вскоре скрылся из виду.

Дойдя до небольшого особняка, в котором обитала любовница собачьего лекаря Бокуана, Дзиндзюро замедлил шаг. В вечерней мгле смутно мерцали лунные блики. Укрывшись в тени стены на противоположной стороне улицы, Дзиндзюро некоторое время озирался по сторонам. Видя, что вокруг нет ни души и тревожиться не о чем, он одним прыжком легко, по-обезьяньи, перемахнул через ограду и спрыгнул в сад.

Несколько минут спустя недавний чистильщик ушей, небрежно откинувшись, сидел в гостиной дома с видом законного хозяина и при свете фонаря вел беседу с женщиной.

— Я подумал, вряд ли он впрямь на что-то решится, но кто его знает… Терять бдительности нельзя. Может, он и рассчитывал поживиться, да вишь, не на того напал… Вот я и решил его припугнуть… Ну, а когда уж он татуировку увидел, тут у него небось мурашки по коже побежали… Ха-ха-ха.

— Так ты, значит, все-таки… — огорчилась женщина.

— Ну и что? Припугнул я его как следует. Так шуганул, что дня три-четыре он уж точно будет держать язык за зубами. Не повезло бедняге. Н-да, а с этой бородкой придется расстаться, — заметил в заключение Дзиндзюро.

Подойдя к стоявшему в углу комнаты зеркалу и с усмешкой поглаживая бороду, он приказал:

— А ну-ка, принеси бритву!

— Сейчас, — ответила женщина, поднимаясь. Шурша длинными полами кимоно, она подошла к шкафу, достала бритву и налила в чашку горячей воды из чайника.

Дзиндзюро, смочив этой водой лицо, без малейшего сожаления принялся за бритье. В ночной тишине волосы с шуршанием падали на циновку.

— Так что, теперь отправишься куда-нибудь подальше? — спросила женщина, заглядывая ему в лицо.

— Да, только не решил еще, куда… Но в любом случае прятаться надо здесь, в Эдо. Если податься еще куда-нибудь, там чужака сразу заприметят.

— Ну, если так, можешь здесь где-нибудь пристроиться.

— Я уж и сам хотел было попросить, — сказал Дзиндзюро и добавил, будто надумав что-то: — А кстати, что там потом было в том доме напротив?

— Ничего, пока без перемен, — отвечала женщина с многозначительной усмешкой. — А домик-то хорош. Эдакое любовное гнездышко для молодой парочки. Прямо картинка!

— Шутишь! А каково этому собачьему лекарю! Будто собственная любимая собачка его за руку тяпнула! Ха-ха-ха! Откусила палец!

— Смотри-ка! Ведь риск-то какой, а?

— Да ладно, побаловались немного… Вот только я маху дал, проговорился тому типу насчет сладкой парочки.

— Ой, зачем же ты? Грех, право!

— Н-да, однако все равно им добра ждать не приходится. Тут или зарубят, или… бежать надо. Больше ничего не остается. Стоит им только высунуть нос, как сразу же пойдут разговоры. Нехорошо, конечно, что я об этом проболтался, ну да что уж… Подай-ка мне спальный халат?

Тщательно побрившись, Дзиндзюро потрогал подушечкой пальца синеватый округлый подбородок — не осталось ли где щетины.

— Волосы ты мне завтра подстрижешь. Сегодня уж больно спать хочется. Постель готова?

Когда мужчина, задавший вопрос, обернулся и посмотрел на женщину, которая в это время рылась в шкафу, лицо его уже нисколько не походило на физиономию Иккана-Уховертки.

— О чем задумался? — проворковала Отика, нежно положив руку на колено юноши. Вопрос вывел Хаято из тяжкой задумчивости, в которой он до сей поры пребывал.

— Да нет, так… — отвечал он с неопределенной улыбкой.

Напольный фонарь под шелковым абажуром заливал мягким светом пропитанную хмельным духом комнату.

— Так, пустяки… Вот подумал о том, как это у нас неожиданно получилось, и так мне стало странно…

Округлое личико Отики тоже расплылось в улыбке.

— Ну, если так, то ничего… А я уж переживала: может, тебе со мной не нравится, жалеешь теперь…

— Жалею? — усмехнулся Хаято, но усмешка, казалось, предательски выявила таящуюся в глубине его души слабость. — Видно, так уж было суждено. Человек не властен над своей судьбой.

— Я раньше тоже так считала. Но теперь… Я так счастлива, по-настоящему счастлива! Так счастлива, что теперь и умереть не страшно! — с жаром выпалила Отика. Наконец-то она получила то, к чему втайне всегда стремилась, и теперь все существо ее пламенело, сгорало от восторга. Словно валы прибоя, вновь и вновь гремели в ее груди волны счастья, ощущение неземного блаженства разливалось по всему телу.

Хаято не разделял ее восторгов. С самого начала его преследовало чувство неудовлетворенности: «Как, и это все?» Ему казалось, что должно было быть что-то еще… Вот уже четвертый день проводил он в этом доме наедине с Отикой, а чувство неудовлетворенности все не проходило — наоборот, с каждым часом оно усиливалось. Будто холодный ветер задувал в сердце. Будто мрачно шелестели в груди белесые, не видевшие солнца цветы и травы. Свинцовая тяжесть наваливалась и гнула к земле. Какое-то болото… Дремлющая под облачным небосводом топь… Неподвижное небо — ни дождя, ни солнца. Хочется яростного ливня — чтобы всколыхнул мироздание! Сколько можно сидеть здесь, не смея и помыслить об иной, яркой, наполненной жизни? Какое убожество! Его загнали сюда, в западню! Шаг за шагом он опускался все ниже по зловещей лестнице — и вот… Теперь уже не выбраться назад.