Мэри Рено - Последние капли вина Страница 22

Глаза Полимеда прыгали с меня на Лисия и обратно, он стискивал гиматий на плече, словно пытался собрать и удержать свое достоинство; а потом вдруг резко повернулся и ушел вниз по улице, бросив свою лиру на ступеньках.

Мы с Лисием смотрели ему вслед с серьезными лицами. Эта лира показалась нам обоим чем-то вроде меча, который оставляет на поле битвы павший муж. Возможно, нам следовало бы понять, что открытый смех окажется меньшей жестокостью для него, чем наша жалость. Но мы тогда были молоды.

Глава десятая

На следующий день мы никак не могли найти друг друга, потому что Лисий не попросил меня назначить время и место, не желая, как он объяснил мне позднее, выглядеть человеком, который оказал небольшую услугу и тут же требует расплаты. Так что мы с ним провели половину утра, заглядывая в самые разные места, но никто ничего не знал, никто даже не мог сказать чего-нибудь вроде: "Лисий был тут совсем недавно, искал тебя и ушел вон в ту сторону". В конце концов я потерял всякую надежду и отправился упражняться на беговую дорожку. И вот, пробежав половину круга и обогнув поворотный столб, я увидел его - он смотрел на меня с другого конца дорожки. Словно сильный ветер вдруг ударил мне в спину, словно на пятках выросли крылья. Я несся, едва касаясь земли, и обогнал всех остальных настолько, что меня встретили приветственные выкрики. Я услышал среди них голос Лисия; и без того я не мог дышать - от бега, от того, что внезапно увидел его, - а теперь мне показалось, что сердце вот-вот разорвет мне грудь и что небо надо мной почернело. Но все быстро прошло, и я смог ответить, когда он поздоровался со мной.

Я оделся, и мы вместе вышли на улицу. Он спросил, правда ли, что мой дед был бегуном, и мы поговорили об этом, потом о наших родителях и других подобных вещах. Тут я узнал на другой стороне улицы его зятя Менексина. Он, увидев нас, приподнял брови, широко улыбнулся и собрался перейти на нашу сторону. Я заметил, как Лисий отрицательно качнул головой, тогда он поднял руку в знак приветствия и прошел мимо. Лисий быстро возобновил разговор, но немного покраснел - я и это заметил. Лишь позже до меня дошло, что он, наверное, тоже стеснялся. Мы шли дальше, переходя из улицы в улицу, останавливаясь иногда, чтобы посмотреть - или как будто посмотреть - на работающего горшечника или златокузнеца.

Наконец он остановился и спросил:

– Но куда же ты направляешься, Алексий?

– Не знаю, Лисий, - ответил я. - Я думал, это ты идешь куда-то.

Ну, тут мы оба рассмеялись. Он сказал:

– Раз так, тогда, может, пойдем в Академию?

И мы пошли туда, все время разговаривая, потому что еще не чувствовали себя достаточно свободно, чтобы молчать вместе.

Мы сели под ивой на поросшем травой склоне у Кефисса. Вода, как обычно осенью, пахла черными листьями. Слова у нас кончились, мы сидели, словно дожидаясь предзнаменования - или не знаю уж чего. И тут я увидел, как между желтыми тополями идет Хармид с парой своих друзей. Мы оба ответили на его приветственный жест; у меня екнуло сердце, когда я увидел, что он продолжает идти к нам, ибо, хоть он всегда вел себя, как подобает человеку благородному, но в такие минуты предвидеть поступки людей трудно. Впрочем, тут я себе беззастенчиво льщу: редко когда он не поддерживал сразу двух любовных связей, не говоря уже о женщинах. Как бы то ни было, он подошел с улыбкой и проговорил приятнейшим тоном:

– Нехорошо, Лисий, нехорошо; ты - как темная лошадка, которую привезли из-за моря, когда все ставки уже сделаны. Или ты так долго держался в стороне только ради удовольствия поглазеть, как все мы строим из себя дураков? Не знаю, сколько уже времени я выказываю благоговение вместе с другими жертвами, а в ответ слышу только: "Благодарю тебя, Хармид, за стихи; я уверен, они превосходны, но не мне судить о подобных вещах". А ты тем временем проходишь по колоннаде, даже вроде и не оглянувшись. Не думаю, чтобы Алексий стоял, глядя на тебя, дольше чем мгновение, но я, будучи не совсем слепым к знакам Эрота, сразу сказал себе: "Вот идет победитель если он удосужится принять участие в скачке".

Это было похуже, чем Полимед; меня бросало то в жар, то в холод, но Лисий ответил с улыбкой, почти без паузы:

– Вижу, Хармид, тебе хотелось бы любоваться, как я строю из себя дурака. Спасибо за приглашение, но акробат просит его извинить. Кстати, раз уж зашла речь о лошадях, скажи мне, твой вороной выиграет на следующей неделе или нет?

Хотя Хармид повел себя лучше, чем я ожидал, но он заставил меня бояться своего ухода еще больше, чем появления. Впрочем, он удалился вместе с друзьями почти сразу же. Я набрал горсть камешков и начал пускать их по воде - "делать блинчики". До сих пор помню и цвет, и форму этих камешков.

– Далеко не упрыгают, - заметил Лисий. - Этот берег слишком высок.

– Обычно у меня лучше получается.

– Думаю, - сказал он, - Менексин уже тоже начал болтать.

Я бросил очередной камень - он пошел прямо ко дну.

– Ладно, - продолжал Лисий, - теперь мы знаем, что говорят люди. Но если бы нам было неприятно вместе, мне или тебе, мы бы не сидели сейчас здесь. Или я могу говорить только о себе?

Я покачал головой, а потом, будто набравшись от него смелости, повернул голову и сказал:

– Нет, не только.

Он помолчал какое-то время, затем продолжил:

– Как перед богами говорю, Алексий: что хорошо для тебя, будет хорошим и для меня, честь твоя будет для меня все равно что моя собственная, я ее буду отстаивать ценой жизни.

Я почувствовал себя новым, словно стал больше, и ответил:

– Не бойся, Лисий, что я совершу что-нибудь бесчестное, пока ты мой друг; я скорее умру, чем опозорю тебя.

Он положил свою правую ладонь мне на руку, левой обнял за плечи:

– Пусть же никогда не будет у нас меньшего.

С этими словами мы поцеловались. Солнце садилось, тени тополей стали длиннее самих деревьев. Мы поговорили еще немного и пошли обратно в Город.

По дороге я спросил, что плохого сделал я раньше, чем так сильно обидел его. Он спросил в ответ, почему я решил, будто он обижен.

– Понимаешь, - объяснил он, - я ведь только любил тебя - так сильно, что не мог сохранять душевный покой.

– Ты всегда избегал меня, хоть я и не давал тебе повода.

– Значит ли это, что ты все заметил сам, или же кто-то сказал тебе, чтобы огорчить?

– Почему ты думаешь, Лисий, что меня подводят глаза?

– Но когда я заговорил с тобой на улице прошлой весной, во время Дионисий, ты от меня убежал.

– У меня дома были неприятности, я бежал всю дорогу до самой горы. Мне и в голову не приходило, что ты запомнишь тот случай.

– Но началось все еще раньше…

И он рассказал, как примерно два года назад, впервые увидев меня в палестре, обнаружил, что захвачен мыслями обо мне, и собирался серьезно поговорить со мной, как только представится случай. Но Сократ все из него вытянул и вместо того, чтобы проявить сочувствие, как он надеялся, резко сказал, что любовь к юным мальчикам должна быть запрещена законом. Муж, говорил он, растрачивает свои чувства на изменчивый предмет и может не сомневаться, что переживет разочарование, ибо, пока натура мальчика еще податлива, она выливается в форму тщеславия и глупости, поскольку он вынужден играть роль, сущность которой в силу возраста не готов понять. "Если атлет выйдет на состязание среди соперников ниже себя по силам, разве не будет он опозорен в случае победы и высмеян в случае поражения?" - так сказал Сократ.

Изложив все это мне, Лисий заключил:

– Я не нашелся, что ему ответить.

Действительно, Сократ хорошо знал, чем можно задеть человека.

Он признался, что позднее, когда за мной стали ухаживать вовсю, у него было очень горько на душе. Он слышал разговоры, что я расположен к Хармиду, - а я постыдился спросить, почему же он не проверил, правда ли это. Вспоминая глупые сумасбродства своих поклонников, я не удивляюсь, что он считал унизительным для себя лезть в эту свалку. Не сомневался я также, что он слышал, как меня называют холодным и надменным; каково это было слушать ему, которого повлекло ко мне раньше всех.

– У меня сердце болело, - рассказывал он. - Какое-то время я не мог простить этих слов Сократу и даже избегал его - до тех пор, пока, осмотревшись вокруг, не разглядел, во что превратились некоторые люди, отказавшиеся принимать его лекарства. На следующий же день я к нему примчался.

Среди разговора он вдруг сильно зевнул. Извинился и объяснил, что лежал без сна почти всю прошлую ночь, не в силах заснуть от счастья. Я признался, что со мной творилось то же самое.

На следующий день он повел меня в свой дом, который находился за стенами, неподалеку от Священной дороги, и представил отцу. Демократу было тогда около пятидесяти пяти лет, но выглядел он старше, поскольку, по словам Лисия, уже некоторое время его беспокоило здоровье. Он носил длинную бороду, почти полностью седую. Принял он меня очень любезно, похвалив отвагу моего отца на поле битвы, но в остальном вел себя довольно сдержанно; возможно, между ними были какие-то старые нелады, а он полагал мелочным вымещать их на мне.