Энн Райс - Плач к небесам Страница 22

Долгое время Тонио выжидал, обводя глазами стены, увешанные зеркалами и картинами. Создавалось впечатление, что крыша давно протекла: на полу были огромные пятна сырости. В комнате стоял запах плесени и запустения. Очевидно, кровать была застелена отсыревшим, полусгнившим покрывалом. Занавеси долго висели без движения; часть оконного стекла отвалилась. На маленьком столике у обитого камчатной тканью стула стоял бокал с темным осадком на дне. Лежала вниз страницами открытая книга, а другие, на полках, так раздулись, как будто вот-вот разорвутся кожаные переплеты.

Не нужно было объяснять Тонио, что это комната Карло, что покинута она была в спешке и до настоящего момента в нее никто не входил.

Потрясенный, глядел он на шлепанцы у кровати, на изгрызенные крысами свечи. А потом заметил приставленный к комоду, словно брошенный второпях портрет. Он был в знакомой овальной раме с золотым квадратным ободком, как и все картины в расположенной внизу галерее и в большой гостиной, откуда его, видимо, и принесли.

С портрета смотрело лицо брата, изображенное на редкость мастерски. Те же широко расставленные черные глаза, с полной невозмутимостью взирающие на разрушенную комнату.

– Подождите за дверью, – мягко попросил Тонио синьора Леммо.

Окно было распахнуто, и из него открывался вид на скаты красных черепичных крыш, прорезаемые тут и там зеленью садиков и остриями шпилей, и на купола собора Сан-Марко вдали.

Вдруг из губ Андреа вырвался свистящий звук. Тонио почувствовал, как боль пронзила виски.

– Отец? – осторожно проговорил он, приближаясь.

Андреа повернул голову, но в его карих глазах не мелькнуло и тени узнавания. Лицо выглядело еще более изможденным, чем всегда, и блестело от пота. Глаза, обычно такие живые, если в них не было суровости, теперь утратили ясность и словно подернулись пленкой.

Потом лицо Андреа медленно просветлело.

– Я… Я… Ненавижу… – прошептал он.

– Что, отец? – переспросил Тонио, страшно напуганный происходящим.

– Карнавал, карнавал, – бормотал Андреа, и губы его дрожали. Он положил руку на плечо Тонио. – Я… Я… Я должен…

– Может, вы спуститесь вниз, отец? – решился сказать Тонио.

И тогда на его глазах с отцом начала происходить страшная перемена. Глаза его расширились, рот перекосился.

– Что ты здесь делаешь? – прошептал Андреа. – Как ты вошел в этот дом без моего разрешения?

Он резко распрямился и затрясся от захлестнувшего его гнева.

– Отец! – прошептал Тонио. – Это я, Тонио.

– А! – Андреа поднял руку, и она так и повисла в воздухе.

Он понял свою ошибку и теперь смотрел на сына со стыдом и смущением. От сильного волнения руки его дрожали, губы тряслись.

– Ах, Тонио, – с трудом проговорил он. – Мой Тонио.

Долго ни один из них не произносил ни слова. В коридоре зашептались. Потом голоса стихли.

– Отец, вам нужно лечь в постель, – наконец сказал Тонио, обняв отца.

Он впервые заметил, что тот совсем исхудал. Легкий, как перышко, без жизненных сил и энергии. Казалось, жить ему осталось недолго.

– Нет, не сейчас. Со мной все в порядке, – ответил Андреа.

Довольно грубо он снял с плеч руки Тонио и отошел к открытому окну.

Внизу по зеленой воде плыли похожие на стручки гондолы. Медленно прокладывала свой путь к лагуне барка. На ее палубе играл маленький оркестрик, а борта были украшены розами и лилиями. Маленькие фигурки мелькали, поворачивались, копошились под навесом из белого шелка. Казалось, что оттуда, взбираясь вверх по стенам, доносится звонкий смех.

– Иногда я думаю, что состариться и умереть в Венеции – это вопиющая безвкусица! – тихо проговорил Андреа. – Да, вкус, все вкус! Словно вся жизнь не что иное, как вопрос вкуса! – дребезжащим голосом сердито продолжал он, глядя на один из отдаленных серебристых куполов. – Ты великая шлюха!

– Папа! – прошептал Тонио.

Отец положил на его плечо костлявую, как клешня, руку.

– Сын мой, у тебя нет времени на то, чтобы взрослеть медленно. Я уже говорил тебе об этом. Теперь запомни: ты должен вбить себе в голову, что уже стал мужчиной. Веди себя так, будто это абсолютная правда, тогда и все остальное встанет на свои места, понимаешь? – Бледные глаза остановились на Тонио, сверкнули на миг, а потом снова потускнели. – Я бы отдал тебе империю, дальние моря, весь мир. Но теперь могу дать лишь совет: когда ты сам решишь, что ты уже мужчина, тут же им станешь. Все остальное образуется само собой. Запомни.

Прошло два часа, прежде чем Тонио убедили-таки поехать на Бренту. Алессандро дважды ходил в покои Андреа и оба раза возвращался со словами, что приказ отца безоговорочен.

Пора было отправляться на виллу Лизани. Андреа беспокоился, что Марианна и Тонио и так уже опаздывают, и хотел отослать их немедленно.

Наконец синьор Леммо приказал грузить вещи на гондолы и отозвал Тонио в сторону.

– Он страдает от боли, – сказал секретарь. – И не хочет, чтобы ты или твоя матушка видели его в таком состоянии. А теперь послушай меня. Не нужно показывать ему, насколько ты встревожен. Если произойдет что-нибудь серьезное, я пошлю за тобой.

Когда они шли по маленькой пристани, Тонио едва сдерживал слезы.

– Вытри глаза, – шепнул ему Алессандро, помогая взойти на лодку. – Он на балконе, вышел пожелать нам счастливого пути.

Тонио взглянул вверх; он увидел призрачную фигуру, поддерживаемую с обеих сторон. На Андреа была красная мантия; волосы приглажены, а на губах, как в белом мраморе, застыла улыбка.

– Я никогда больше его не увижу, – прошептал Тонио.

Хвала Господу за быстроту лодки, за извилистое русло канала. Когда дом скрылся из виду и Тонио наконец оказался в маленькой каютке, он заплакал беззвучно, но неудержимо.

Алессандро крепко сжимал его руку. Когда же Тонио поднял голову, он увидел, что Марианна выглядывает в окно с самым мечтательным выражением.

– Брента! – почти пропела она. – Я не видела большую землю с раннего детства!

19

В королевстве Неаполь и Сицилия Гвидо не нашел ни одного ученика, ради которого стоило бы отправляться в обратный путь. То тут, то там ему показывали многообещающих мальчиков, но у него не хватало силы духа порекомендовать их родителям подвергнуть своего ребенка хирургической операции.

А среди тех мальчиков, что уже были оскоплены, он не обнаружил ни одного подающего надежды.

Тогда он отправился дальше, в Папскую область, потом в сам Рим, а затем дальше на север, в Тоскану.

Проводя ночи в шумных гостиницах, а дни – в наемных каретах, изредка обедая с прихлебателями каких-нибудь знатных семейств, он сам таскал свой скудный скарб в потертом кожаном саквояже, в правой руке под плащом сжимая кинжал, чтобы защитить себя от разбойников, которые повсюду охотились за путешественниками.

В маленьких городках он заходил в церкви. И везде – в деревнях и в городах – слушал оперу.

К тому времени, когда Гвидо покидал Флоренцию, у него было уже два более или менее талантливых мальчика. Он поместил их в один из монастырей и собирался забрать оттуда, когда будет возвращаться в Неаполь. Не бог весть какое чудо, они были лучшим из всего, что он слышал за время путешествия, а вернуться ни с чем казалось ему совершенно невозможным.

В Болонье он часто посещал кафе, встречался с известными театральными импресарио, проводил долгие часы с певцами, собравшимися там в надежде получить предложение о сезонном контракте, и все надеялся встретить какого-нибудь одетого в лохмотья и мечтающего о сцене мальчишку с восхитительным голосом.

Старые друзья покупали ему выпивку. Это были певцы, учившиеся с Гвидо в одном классе. Они были рады повидать его и, ощущая свое нынешнее безусловное превосходство над ним, с гордостью рассказывали о своей жизни.

Но и здесь он ничего не нашел.

Когда пришла весна, воздух стал теплей и ароматней, а тополя оделись зелеными листьями, Гвидо двинулся дальше на север, чтобы проникнуть в глубочайшую тайну Италии: в великую и древнюю Венецианскую республику.

20

Андреа Трески умер в самый разгар августовской жары. Синьор Леммо немедленно сообщил Тонио, что отныне Катрина и ее муж являются его опекунами. А Карло Трески, за которым отец послал, поняв, что смертный час близок, уже покинул Стамбул и на всех парусах несется домой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Дом был наполнен смертью и чужими людьми: пожилыми господами в черных и алых мантиях, бесконечно перешептывающимися между собой. А потом в глубине отцовских покоев раздался тот ужасный, нечеловеческий крик. Тонио слышал, как возник этот страшный звук и как он нарастал.

А когда наконец двери распахнулись, в коридор вышел его брат Карло и, встретившись с ним глазами, еле заметно улыбнулся. Улыбка была нерешительной, печальной. Всего лишь тонкий заслон для гнева, бушующего в душе этого человека.