Евгений Богданов - Поморы (роман в трех книгах) Страница 22

Фекла довольно редко появлялась среди людей. И заговаривать с ней решались лишь немногие, наиболее отчаянные и самоуверенные ухажеры. Парни обижались на нее. Нередко обида переходила в открытую неприязнь. Отвергнутые ухажеры изощрялись в злоумышленных проделках. Не раз ночью кто-то заваливал ее крыльцо горой снега. На святки у нее раскатывали поленницы с дровами. Но Фекла стойко переносила все это. Ее силушки с избытком хватало, чтобы одним нажимом плеча дверью расчистить крыльцо и не раз заново уложить дрова.

4

В минувшем году, хотя промысловая обстановка на Канине была неустойчивой, рыбаки Помора все же выполнили договор с кооперацией, сдав ей около трех тысяч пудов наваги, выловленной за три месяца. Семьи членов товарищества оказались более обеспеченными, чем семьи рыбаков, промышлявших по старинке своими снастями и сдавших уловы частным торговцам.

Но богачи еще цепко держались за мужика. Скупали у него навагу, семгу, всеми правдами и неправдами добывали ходовые товары и старались соперничать с кооперативными магазинами. Обросим, когда торговать стало нечем, проявил не свойственную ему прыть: нанял у долгощельского промышленника Стамухина бот и сходил в Архангельск за товарами. Достал там кое-что, по окрестным селам закупил продовольствие и на какое-то время вдохнул жизнь в свою хиреющую торговлю.

У рыбаков Помора было явное преимущество перед частниками: кооперация снабжала их всем необходимым. Однако у товарищества не было своего флота, и оно вынуждено было большей частью промышлять близ побережья. На Канин по осени шли ледокольным пароходом, а обратно — санным путем, через Несь. В море артель посылала только Поветерь. Вот уже четвертый год шхуна исправно служила рыбакам. По весне Дорофей вел ее на тресковый промысел, в августе — сентябре — на сельдяной. Но корпус шхуны поизносился, появилась течь. Недолговечен деревянный парусник: судно начинало стареть.

Длинными зимними вечерами Дорофей от начала до конца прочитывал все газеты. Густя приносила их пачками, во временное пользование — до завтра. Надев валяные обрезки, Дорофей садился в кухне к столу, прилаживал на ламповое стекло бумажный абажур и погружался в изучение текущей жизни. Читал медленно, чуть ли не по складам. Засыпая в горенке, Густя слышала в открытую дверь шелест бумаги, отцовские сдержанные вздохи да покашливанье. Иногда тянуло махорочным дымком.

Газеты писали о коллективизации. Везде прищемляли хвост кулакам, а те огрызались. В Тамбовской, Воронежской и других губерниях кулаки хватались за обрезы, ночами убивали партийцев, активистов, деревенских селькоров.

Вот оно как дело-то оборачивается! — думал Дорофей. — Кровью! До стрельбы доходит! А у нас будет ли колхоз? Земли обрабатываемой нет, ундяне всю жизнь скитаются по морю да по озерам в поисках добычи и пропитания… Может, у нас обойдется кооперативом?

Но вот в краевой газете стали появляться заметки о колхозах, создаваемых на Севере. Вскоре Панькина вызвали в Мезень, откуда он вернулся озабоченным и как будто чем-то встревоженным. Местный актив заседал в помещении сельсовета до глубокой ночи: что-то обсуждали, спорили, непрерывно палили махорку.

Все село знало, что в Совете заседают и что надвигаются опять какие-то перемены в жизни. От одного к другому передавалось новое и не совсем понятное слово: колхоз.

Глухой февральской ночью к избе Обросима со стороны реки прилетела оленья упряжка. На нартах сидели двое: ненец проводник и долгощельский промышленник Стамухин, тот, у которого Обросим нанимал бот для поездки в Архангельск.

Такому визиту Обросим не только не обрадовался, но был им напуган. Невысокий широкоплечий Стамухин с колючими, глубоко посаженными глазками выглядел встревоженным и хмурым. Сбросив совик, он обнял хозяина и попросил чаю.

— Весь промерз. Олешки несут, как шальные, да еще ветер навстречу, — сказал хриплым, будто смерзшимся голосом.

Обросим проводил гостя в горницу, согрел самовар. Ненцу подал еду на кухню.

Грея руки о тонкий стакан с чаем, Стамухин начал разговор.

— Конец нам приходит, Обросим! О колхозах слыхал?

— Кое-какие слухи по деревне идут.

— У нас на днях собрание будет. Насчет колхоза.

— И у нас тоже. Вавилу упекли, — покачал головой Обросим, плотнее запахивая ватную стеганку-душегрейку. — Теперь, чую, за меня возьмутся.

— Как у тебя торговля? Товар есть? — спросил гость.

— Полки пустые. Все распродал. Одна заваль осталась. Никто не берет.

— Распродал — хорошо. Деньжонки надо подальше прятать. На черный день.

— Было бы что прятать. У меня в мошне ветер ходит. Все запасы отдал Вавиле.

Помолчали. Разогретый чаем гость стал словоохотливее.

— Надо им палки в колеса сунуть, пока не поздно.

— Кому?

— Сельсоветчикам да партейцам. У них ведь все идет по голосованию. Как народ руки подымет — значит за. А не подымет народ рук — по-ихнему не быть.

— У ихних колес спицы дубовые. Переломают наши палки, — вздохнул Обросим.

В глубине души Стамухин тоже понимал это. Он не был глуп и наивен и знал, что коллективизация идет повсюду и что изменить ход событий ни он, никто другой не в силах. Однако примириться с этим он не мог и потому звал к действию. Может быть, удастся выиграть время, избежать раскулачивания и скрыться. Он сказал:

— Сидеть сложа руки тоже не годится. Надо народ подговорить, чтобы за колхоз не голосовали. Тогда и колхоза может не быть…

— Не верится в это. Все равно сделают по-своему.

— Верится не верится, а другого у нас выхода нет. Надо потихоньку с народом говорить как следует, убедительнее… Знаешь, что я посоветую? Подвинься-ко ближе…

Обросим сел поближе к гостю. Шептались долго. Ненец в кухне лег на лавку и захрапел, разморенный теплом.

Ночевать Стамухин не остался, сказал:

— Пока темно — уеду, чтоб не видели.

Обросим не удерживал его.

А днем к Обросиму пришла Степанида Клочьева, вдова бывшего церковного старосты, тощая пожилая женщина. Пальтишко, валенки, ветхий старый полушалок, повязанный низко по самые брови, — все черное, словно траурное. Как всегда, Степанида появилась предобеденное время, чтобы поесть в купеческом доме.

— Что такое творится-то, Обросим Павлович? — заговорила она глуховатым голосом. — Опять в Совете затевают какой-то колхоз. Что ни день — все новости. Куды еще докатимся с новой-то властью?

Обросим подал знак жене, чтобы накрыла на стол, и заговорил спокойно, убежденно:

— Опрометчиво они поступают. Колхоз в поморском селе — дело пустое, несбыточное. Земли-то у нас нету! Чем мы живем? Рыбным промыслом. Что станут обобществлять? Море. Так ведь оно испокон веку общее. От бога дано. У нас ведь как? То уловистый год падет, то ничего не поймаешь…

Степанида слушала внимательно, высвободив из-под седых волос ухо. Глаза ее встревоженно бегали по сторонам.

— Истинно так, Обросим Павлович! Золотые твои слова!

— Да…Я, конечно, против власти ничего не имею. Власть есть власть, она мне худа не причинила. И без власти жить вовсе нельзя. Однако думать надо. Сплеча рубить — людей морить. Есть кооператив, и ладно.

— Да и кооператив-то тоже не пришей кобыле хвост. Лучше мужики не зажили.

Степанида сняла полушалок и пальто: ее пригласили к столу.

— Кооператив — это еще куда ни шло, — возразил Обросим. — А колхоз — лишнее. Народ-от не знает, какими последствиями это грозит. Рыба идет на человека тихого, скромного, богу угодного. А тут его и не будет. Колхоз не от бога. В колхозные невода и рыба-то не пойдет. Кабы я мог, сам бы пошел рассказать людям об этом. Да не могу. Прихворнул нынче, — Обросим сунул руку за спину, поморщился, словно от боли. — Поясницей мучаюсь. Ра…ра-ди-ку-лит!

Степанида мигом смекнула что к чему.

— Пошто вам-то ходить? Найдутся добрые люди, без вас с народом обговорят. У меня ведь есть подруги-то, коим довериться можно.

— Ну, это тебе виднее, — уклончиво обронил хозяин. — Ешь-ко поплотнее. Нынь мороз, так пищи много требует…

— Спасибо, Обросим Павлович.

Степанида наелась до отвала, поклонилась хозяевам, оделась и шмыгнула за дверь.

На вечер Обросим пригласил в гости несколько нужных ему для дела баб. Состоялось чаепитие с пряниками да баранками. За столом, кроме Степаниды, сидели работница Обросима Анна, кормившиеся у него же летней поденщиной две пожилые вдовы да сектантка Марфа, имевшая влияние на многих набожных женщин.

Обросим вволю напоил и накормил баб. И, ведя речь о том, что колхоз принесет разоренье да светопреставленье, уговорил женщин собирать по избам подписи против колхоза. Каждой дал лист бумаги, где было написано Мы, трудящие рыбаки села Унды, полагаем, что прежняя жизнь нас вполне ублаготворяла. Так жили наши отцы и деды, и мы так желаем. А в колхоз идти нам не с руки. В чем и расписуемся.