Роман Шмараков - Книга скворцов Страница 22

– Недавно я слышал историю, с которой твоя – как две родные сестры, – сказал келарь. – Было два человека, связанных долгой дружбой и любовью к учености, и когда один занемог и был при смерти, другой взял с него клятву вернуться и рассказать, как ему там приходится. Тот обещал и выполнил: однажды среди ночи он явился тенью, черной, как уголь, и со вздохами и стонами сказал, что он водворен в аду, потому что хотя накануне смерти исповедался и причастился Святых Даров, но неохотно и по принуждению. Его товарищ, однако, допытывается, не довелось ли ему повидать Вергилия. «Да вот как тебя, – отвечает ему покойник, – и каждый день: он там за его басни, а я за то, что любил их больше всего на свете». Тогда тот, заклиная святостью дружбы, велел спросить у Вергилия, что он имел в виду в таких-то двух стихах, и вернуться с ответом. Покойник согласился, но перед уходом, чтобы дать ему отведать от своего житья, тронул его лоб пальцем, омоченным капелькой своего пота. В назначенный срок он вернулся передать, что Вергилий поднял голову и обозвал его глупцом, но его товарища это уж не заботило: от одной капли адского пота, проникшей в его состав, как горячий нож в масло, он мучился неустанной мукой, извел все деньги на врачей и оставался неисцеленным. Потом, вылеченный святой водой, он навсегда оставил мирские забавы. Я, впрочем, не думаю, что так уж пагубны занятия мирской словесностью и что нельзя с разборчивостью почерпать из нее пользы; мне порукой тот из отцов, который назвал странствия Улисса непрестанной похвалой добродетели, и то предписание закона, что велит взять из гнезда птенцов, а мать отпустить, то есть внимать смыслу, не заботясь о букве.

VII

На это госпиталий отвечал:

– Когда у падуанцев был подеста Альбицо Фьорези, большой охотник до забав всякого рода, в Тревизо был выстроен потешный замок, отменно защищенный беличьим мехом и тафтой, горностаем и пурпуром, красными балдахинами и лилльским сукном, из Падуи же приехали двенадцать дам, благородных, прекрасных и всей душой расположенных к таким играм, и разместились в замке, с девицами и служанками, дабы оборонять его без помощи мужчин, а чтобы охранить себя от натиска осаждающих, без промедления вздели на головы золотые венцы с хризолитами, жемчугами, топазами и смарагдами. Тогда другие дамы, коим назначено было осаждать этот чудесный замок, пустились на штурм, а осажденные отважно противились, причем с обеих сторон летели яблоки, финики, мускатные орехи, пирожки, груши и айва, розы, лилии и фиалки, склянки с бальзамом и розовой водой, амбра, камфара, кардамон, корица, гвоздика, и в этой схватке было показано много примеров мужества, меткости и стойкости в претерпении ран. Не только из Падуи, но также из Венеции явилось туда много мужей, с драгоценным стягом святого Марка, и немало дам, чтобы сделать честь собранию; а когда все насытились зрелищами и разъехались по домам, чтобы вспоминать и обсуждать бывшее, замок остался стоять, обнаженный всякой красоты и забытый всеми, кто подле него тешился. На ту пору в харчевне неподалеку от этого места один человек с таким прилежанием угощал себя вином, что скоро оно предоставило ему ночлег, уложив замертво под стол. Тут его сотрапезникам пришло в голову, раздев его почти догола, оттащить в замок и предать воле Божией; они сделали это и ушли, жалея, что не увидят, как он очнется. Когда же он опамятовался и поднял голову, то, видя кругом лишь мрак с мокрыми балками и слыша запах гнили и собачий лай, доносящийся с площади, уверился, что умер в кабаке, нераскаянным, и попал туда, где награждается кончина подобного рода. Мысля так, он страшился шевельнуться, надеясь, что его не заметят, – когда же его страх возрос и превратился в нетерпение, он решился и наудачу заковылял по галереям, оскальзываясь на прелых яблоках, одной рукой вопрошая темноту, а другой прикрывая срам, словно древние сатирики, которые, как я читал, изображаются голыми, затем что благодаря им обнажаются все пороки; впрочем, сам я не могу этого утверждать, ибо никогда не видел Персия и Ювенала в наготе, а ты, дорогой Фортунат, если захочешь раздеть кого-нибудь из комических поэтов, знай, что от этого их поучения не выиграют; так вот, скитаясь по замку и всюду находя тление и заброшенность, он наконец был вынужден признать, что в этой плесневой громаде он содержится один. Не могу передать вам, какая в его душе поднялась досада от мысли, что он угодил сюда первый или же все остальные, кто хромал на ту же ногу, помилованы и выведены на волю, к вечному свету и благоуханиям. Он перебирал в сердце своих знакомых и находил, что они не менее его достойны здесь очутиться, а иные и много больше; он ссылал и казнил целыми кварталами, утоляясь правом на справедливость там, где его никто не оспорит, и вообще вел себя вопреки мнению тех, кто считает утешительным одиночество. Но поскольку от судопроизводства его утроба лишь накалялась, он, почуяв близ себя окошко, высунулся из своей скорбной раковины и завопил во всю глотку. По случайности мимо проходил один из тех, кого он только что предавал всем пыткам вечности, и, услышав, что голос знакомый, поднял голову, пригляделся и спросил, что он там делает, а тот вместо ответа с удивлением вопрошал, почему он здесь, а не в обители блаженных. А когда его знакомец отвечал, что из обители блаженных его только что выгнали (и правда, он спустил все деньги, а в долг ему не давали), то наш человек, воспрянув духом, начал зазывать его, чтобы ничего не страшился и заходил сюда: тут-де места хватит на всех и жизнь полнее, чем снаружи. Но тот лишь махнул рукою да побрел домой, так что наш внутренний человек, без пользы забрасывавший свою удочку, остался в размышлениях, зачтется ли ему этот обман в лишнюю вину, если тут судят не по успеху, а по намерению, и насколько отягчил он свою участь, пытаясь ею поделиться. Я говорю это к тому, что человек и в аду может сделаться еще хуже, стоит отойти от него на минутку: таковы уж его правдолюбие и изобретательность.

VIII

– Вообще говоря, разнообразны способы заглядывать туда, куда людям смотреть не положено, и многие оказывают в этом такое усердие, что в сравнении с ними ритор Вибий Галл, который сошел с ума, подражая безумию для своих риторических надобностей, покажется образцом рассудка и серьезности. Во времена Нерона один пуниец, Цезеллий Басс, человек шаткого ума, поверив сновидению, отправился в Рим и, купив себе подступ к Нерону, поведал, что у себя на поле нашел пещеру неимоверной глубины, где лежат великие груды золота в старинных слитках, а кругом воздымаются золотые столпы: все это спрятано было Дидоной, дабы народ не развратился от роскоши и не навлек на себя враждебности соседей. Нерон, поверив его безумию, как собственному, посылает людей – не слова его проверить, но золото привезти; снаряжают корабли с гребцами покрепче; ораторы говорят только об этом, хваля свой век, которому природа и боги дают золото готовым.

– Мало кто был так жаден до золота, как Нерон, – заметил келарь. – По заслугам ему воздано в той трагедии Сенеки, где некто видит Нерона в аду: он сидит в бане, а служители подливают ему кипящего золота, и, видя толпу адвокатов, идущих к нему, он приговаривает: «Сюда, сюда, продажное племя! идите, помойтесь со мною: тут есть еще место, я вам приберег». Вот общество, достойное людей, которые, будучи названы четвертой частью лести, из кожи вон лезли, чтобы сделаться хотя бы ее половиной.

– Ты читал эту трагедию? – спросил госпиталий.

– Она мне не попадалась, – отвечал келарь, – но я читал о ней у авторов серьезных и правдивых, оставивших печать достоверности на всем, что они говорят.

– Это хорошо, – сказал госпиталий. – Так вот, надежды распаляют в Нероне расточительность, ибо все прихоти окупятся карфагенскими полями, по которым бродит Цезеллий Басс с толпой воинов и согнанных с округи крестьян, указывая то здесь, то там место, где таится обещанная пещера.

– Мы сейчас говорим об аде или о памяти? – спросил Фортунат. – Мне хотелось бы лучше понимать, где мы находимся.

– В том и состоит дивное сходство обеих вещей, которые ты упомянул, – отвечал госпиталий, – что, находясь в них, ты точно знаешь, где ты, – по крайней мере, брат Петр так утверждает, а он человек достойный, – так что если ты не можешь понять, где находишься, скорее всего, ты в каком-то третьем месте.

– Так утверждаю не я, а Платон поэтов, Вергилий, – заметил келарь, – заставивший Энея пройти всем адом и достигнуть Элисийских полей, в знак того, что труд познания закончен и наступает торжество совершенной памяти, которая теперь навеки с ним, как золотая ветвь на воротах.

– Да, а Тартар полон людьми, принужденными вечно твердить, как склоняется «стол», – сказал госпиталий. – Но я заклинаю вас, друзья мои, Стиксом, полостью Хаоса, гранатовым яблоком и еще сотней вещей, что приходят мне на ум, – дайте мне вернуться в Карфаген и раскопать все, что там осталось. Так вот, Басс таскает за собой эту ватагу, силясь припомнить, что говорил ему сон, тычет перстом, словно обвинитель в суде, и приговаривает, что уж теперь то самое, без обмана. Изрыв все свои угодья, проклинаемый изнуренной толпой, изумляясь и жалуясь на обманувшее его сновидение, Басс наконец решает спуститься в эту пропасть другим путем и накладывает на себя руки, оставив своим спутникам избыток мест, где его можно похоронить.