Алексей Мильчаков - Вятские парни Страница 22

В горячке учебных дел Федос не забыл о просьбе Щепина. Постепенно пересмотрел в шкафах всю литературу. Книг, названных Щепиным, ему не попалось.

Видя, что Федос что-то старательно ищет в книжных шкафах, мачеха вспомнила, что лет десять назад или больше отец Федоса какой-то книжный «хлам» в подвале, в ларе запер.

Федоса заинтересовал спрятанный под замком «хлам». Как-то Колька и Вечка пришли к Федосу. Взяв фонарь и связку ключей, они спустились в подвал.

Огромный ларь, заставленный сверху разными банками, горшками, бутылками, стоял в углу. На железной накладке висел проржавевший замок. Помучившись с разными ключами, Федос хотел было сломать замок:

— К черту! Сейчас притащу лом.

— Ну, зачем ломать? — остановил его Вечка. — Дай-ка сюда! — он выбрал из связки один ключ, сунул в отверстие замка: — Подпилочек какой-то бы… Найдется подпилок в доме?.. Хитрая механика. Но мы хитрее.

Вечка повернул ключик, потом взял напильник и стал ширкать по бородке. Через несколько минут замок открылся.

Ларь был доверху набит комплектами журналов: «Образование», «Вестник жизни», «Современный мир», пачками пожелтевших газет: «Эхо», «Новая жизнь», «Светоч», «Вперед»; книгами, брошюрами по философии, истории и политической экономии: Спиноза, Руссо, Вольтер, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Писарев… Среди книг оказалась и «Утопия» Томаса Мора.

Из толстой книги Михайловского выскользнула брошюрка.

Это был «Манифест Коммунистической партии», переведенный на русский язык Погге.

О находке в подвале скоро узнали друзья.

Никогда у Федоса не было так шумно, как в этот рождественский вечер. Пришел и Щепин, уволенный по случаю праздника на целые сутки. Горела люстра. Всем стало как-то по-детски весело при виде елки, украшенной серебряными снежинками и пестрыми игрушками из бумаги и картона. Женю потянуло к роялю. Она взяла аккорд, но тут же стеснительно спряталась за громадный фикус.

Девушки силком посадили ее за рояль:

— Не упирайся! Ну? Хотя бы «Чижика» одним пальчиком, — попросила Катя.

Подошел Аркаша и осторожно закрыл клавиатуру:

— Потом… Потом поиграем и потанцуем, а сейчас послушайте-ка Щепина.

Щепин сел поближе к лампе и, когда собравшиеся, немного удивленные предложением Аркаши, притихли, положил на стол тоненькую помятую брошюру, бережно разгладил и откашлялся:

— Прошу внимания… «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма…», — начал он четко, негромко читать.

Потом так же выразительно читала «Манифест» Катя. Все сосредоточенно слушали, тесно прижавшись друг к другу.

Никогда прежде не задумывался Колька над тем, что в человеческом обществе с самого первого дня появления классов между ними начинается и продолжается непримиримая борьба. Колька слушал жадно, и было у него такое чувство, что вот сейчас он прикоснулся к чему-то большому, героическому. С каким уважением относится Щепин к каждой фразе! Читая, он иногда приостанавливался, взглядывал на ребят и четко повторял некоторые фразы.

После небольшого перерыва опять читал Щепин. И громко прочитал последнюю фразу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

В беседе больше участвовали гимназисты, и только когда речь зашла о положении рабочего класса в России, — в разговор втиснулись близнецы и Шалгин.

— Для моего ума это очень даже доступно, — начал Вечка.

Женя и Катя тихонько засмеялись.

Услышав смешок, Вечка повторил громче:

— Да, очень это доступно — соединяйся, рабочий народ! — от смущения на его круглом лице выступила краска и все шадринки на щеках и на лбу стали заметнее, выделились, как крупинки града на темной земле. — Правда это! Правда истинная! Только тут так описано, будто все мы, рабочий народ, одно понятие о жизни имеем. Одна, мол, артель, одни и мысли. А разве это так? Даже у нас в мастерских. Взять хотя Фомина, тоже слесарь, — а он к хозяевам тянется, услугает. Говорит, ловкие они люди, на верх жизни встали. Сумей-ка ты вот так-то! По уму, говорит, и место среди людей.

— Ну, завел, братуха, не знамо чего, — со смехом прервал его Тимоня и махнул рукой. — Тут написано о рабочем классе всего мира, а ты о наших мастерских, о Фомине плетешь…

— Тимка! Не мешай, коли не понимаешь! — взъярился Вечка, вскочил со стула, повернулся к брату. Его смущение прошло, краска отхлынула с лица, и шадринки потускнели. — Что? Разве я неправду говорю? Все рабочие в наших мастерских по-разному жизнь понимают? Вот, скажем, Китаев Василий. Он — робкой души человек, тихий, как мыша. Чуть что — он и в норку. Попробуй, вытяни его оттуда. А Крупин? Этот уж совсем гнида, гад! Своего же брата продаст и выдаст. С полицией связанный…

— Ну, сорвался, братуха, с колков! — снова крикнул Тимоня. — Теперь наплетет лаптей на сто волостей. Грохало, ты, грохало.

— А что? Неправду я говорю? Да? — набросился на него Вечка.

И близнецы заспорили, перебивая друг друга, — оба крутоплечие, с короткими кривыми ногами, круглолицые и безбровые.

Щепин смотрел на них, вслушивался в каждое слово и улыбался, чем-то очень довольный.

Несколько раз Аркаша порывался вступить в спор, вскакивал со стула. Но лишь успевал он выкрикнуть первые слова: «Вот поэтому и нужна организация!», как тотчас Женя дергала его сзади за гимнастерку. Аркаша шлепался на стул, а Женя зажимала ему рот ладошкой и говорила:

— Не смей! Не перебивай…

Перебил близнецов Агафангел Шалгин. Немногословный, он редко вступал в споры, больше прислушивался к тому, что говорят другие, иногда, одобряя, кивал кудлатой головой или бросал басом несколько слов: «Вот это верно. Это соответствует…»

Говорил он всегда медленно, раздумчиво, словно бы для самого себя вслух подтверждал собственные мысли, но его необычайно глубокий голос покрывал любой шум.

«Быть бы тебе протодиаконом в соборе, Агафангел», — часто смеялись братья Сорвачевы. Агафангел в этих случаях показывал обеими руками на свои уши и говорил: «Медведь топтался».

— Вечка правильно говорит, — Агафангел сидел у стены в своей обычной позе, облокотившись на стол, склонив набок кудрявую голову: — И среди нашего брата, рабочего, нелегко найти для себя друзей, чтобы согласие во всем было — и по делам, значит, и по мыслям. Вот об чем Вячеслав говорит. Судьба у нас одна, положение в государстве одно и то же у всех, а вот в людях, как посмотришь, — разброд, — говорил он, как всегда медленно и словно бы лениво, но его голос заполнил комнату, и каждое слово не сразу угасало, а жило еще какое-то время ярко и весомо. — Когда уволили из мастерских Никифоровых братьев, а за одно и отца и даже деда, — какой у нас шум поднялся! Возмущение все ведь высказывали. А как подошло, чтобы к управляющему идти, потребовать, так все по углам разбежались! Остались только Красиков, Окатьев да я. Это пример из жизни. Это я к тому, что положение у нас одинаковое, а не поднялись мы еще до того передового класса, о котором в «Манифесте» написано.

— Правильно! — закричали братья Сорвачевы. И Тимоня, хлопая себя ладонями по коленям, громко восхищался: — Ай, да молчун! Ах ты, чертушка! Молодец, Агафангел!

— Да, обожди, Тимофей! — отмахнулся тот с досадой. — Книжка эта огромной цены стоит. Кто дело делает, все что нужно для жизни своими руками созидает, тот и должен хозяином быть. Он и должен справедливую жизнь на земле устанавливать. Так я понял. И говорю — вот это да! Это верно сказано!

Щепин сорвался с места. Статный и легкий, быстро подбежал к Агафангелу, сияя глазами, опустил ему руку на плечо, а другой рукой приобнял Вечку, привлек его к себе и заговорил растроганно:

— Ах да ребята! Друзья мои дорогие! Не ошибся я в вас. Как вы быстро схватили самую суть! Читал я вам эту великую книжку и, каюсь, была у меня такая думка, что придется многое объяснять вам, растолковывать. Виноват, друзья. Недооценил я вас. И правильно ты, Вячеслав, говорил и ты, Агафангел, что нет еще настоящего единства в рабочем классе, что многие опасливо с оглядкой на хозяев живут. А кто поднимет рабочий класс? Кто превратит его в ту силу, о которой в «Манифесте» сказано? Это партия. Наша партия коммунистов-большевиков. Работают коммунисты по всем городам, на всех заводах — всюду! И кто еще будет добиваться единства в рабочем классе? Да вы, вы сами — передовые сознательные рабочие.

У Кольки учащенно билось сердце. Он смотрел на Щепина, как на человека, который поманил его за собой к чему-то великому, властно влекущему. И Щепин теперь ему показался не просто умным, интересным дядькой, а человеком необыкновенным, таинственным героем, может быть, даже вроде Овода.

Было уже около одиннадцати вечера. Все немного устали. Попрощавшись с оставшимся на ночлег Щепиным, Колька прижал Федоса к стенке:

— Слушай, Федос, дай-ка мне «Манифест»! Он мне нужен.

Федос колебался.