Даниил Мордовцев - Великий раскол Страница 22

То был племянник его — Федот Марисов.

Глава XI. «Мамай в рясе»

Когда гетман Брюховецкий отказался взять Марисова с собою в Малороссию, откуда этот тайный посланец Никона должен был пробраться в Константинополь к тамошнему патриарху Дионисию, с грамотою Никона и с воззванием к всем патриархам о разборе его распри с царем, любимец Никонов и его ставрофор, Ивашко Шушера, подкупил одного казака за 50 рублей и за пятьдесят золотых — взять с собою Марисова в число прочей свиты гетмана, якобы своего родственника, взятого москалями в плен во время похода воеводы Бутурлина на Львов. Марисов, никем не узнанный, в январе 1666 года выехал из Москвы вместе с Брюховецким и благополучно достиг Малороссии; но в Москве скоро проведали об этом тайном агенте Никона, и к Брюховецкому послан был гонец с наказом — схватить Марисова. Марисов был схвачен и переслан под караулом в Москву вместе с грамотами Никона.

Все это сделано было в глубочайшей тайне, и Никон ничего не знал, какая судьба постигла его посланца и его грамоты. А в грамотах этих он не поскупился на сильные выражения, на серьезные обвинения, падавшие лично на царя и на его управление.

Вот почему появление Марисова в соборной избе так поразило Никона. Ему казалось, что он видит перед собою призрак. Да Марисов, изнуренный заключением, пытками и душевными страданиями, и смотрел призраком.

Царь сделал знак Алмазу Иванову. Тот подошел и подал какие-то бумаги.

— Твои это грамоты? — спросил царь, показывая их Никону.

— Мои, — мрачно отвечал тот.

Марисов поднялся с полу и, снова припав к земле, поцеловал край одежды Никона.

— Грамоты эти ты от Никона получил? — спросил царь Марисова. Тот молчал. — Говори! — повторил царь.

— Прикажи меня казнить, великий государь, а на святейшего патриарха я свидетельствовать не стану, — сказал Марисов с силой. — Отсохни мой язык!

— Скажи одно: кто тебе дал эти грамоты? — настаивал царь. — Скажи — я тебя помилую.

— Не скажу! Загради, Господи, уста мои! — как-то выкрикнул упрямец. — Сокруши гортань мою!

Никон широко перекрестил его и снова оперся на посох. Царь сделал нетерпеливое движение.

— Уведите его! — сказал он, ни на кого не глядя.

Марисова увели. Царь передал бумаги Алмазу Иванову, который, сев на свое место, снова заскрипел пером.

— Чти Никоновы писания! — громко сказал Алексей Михайлович.

Алмаз Иванов, заткнув перо за ухо, стал читать. Трудно было ожидать, чтобы в таком тщедушном теле сидел такой здоровый голос. Он читал грамоту Никона к константинопольскому патриарху. В грамоте подробно описывалось, как его, Никона, силою избрали на патриаршество, как насильно привели в собор, как царь, вместе со всем московским народом, кланяясь до земли и слезно плача, умолял его, Никона, принять патриаршество, как он, наконец, решился принять посох Петра митрополита с условием, чтобы все его слушались, как начальника и пастыря, как царь сначала был благоговеен и милостив и во всем заповедей божьих искатель, а потом начал гордиться и выситься.

Собор безмолвствовал. Гремел только ровный, звучный голос Алмаза Иванова. Царь стоял потупившись, а Никон держал голову прямо, не спуская глаз с распятия. По лицу Питирима, как змейка, пробегала злая усмешка.

— «Послан я, — звучал голос Алмаза Иванова, — в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа митрополита, которого мучил царь Иван несправедливо»…

— Постой! — перебил чтение государь.

Алмаз Иванов умолк. Все взоры обратились на царя.

— Для чего он, — обратился последний к патриархам, — для чего он такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без собора Павла, епископа коломенского, ободрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, где его не стало безвестно… Допросите его, по каким правилам он это сделал?

— По каким правилам я его низверг и сослал — того не помню, и где он пропал — того не ведаю… Есть о нем на патриаршем дворе дело, — поторопился подсудимый.

— На патриаршем дворе дела нет и не бывало. Отлучен епископ Павел без собора, — с своей стороны поторопился Павел, митрополит сарский.

Никон ничего не возражал. Он только сильнее налег на посох, как бы желая им пронзить помост соборной избы.

А Алмаз Иванов продолжал вычитывать, как по покойнике:…«и учал царь вступаться в архиерейские дела»…

— Допросите: в какие архиерейские дела я вступался? — снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.

— Что я писал — того не помню, — отвечал Никон.

— «Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды», — вычитывал дьяк Алмаз.

— Допросите: какой гнев и обида? — прервал царь.

— На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал… Государев гнев объявлен небу и земле, — уже начинал кричать подсудимый.

Патриархи остановили его движением.

— Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел, — наставительно сказал Макарий (Паисий все молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона). — А если б государев гнев на тебя и был и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало, и к великому государю посылать — бить челом о прощении, а не сердиться.

Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.

— В ту пору я царский чин исполнял, — говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово), — и в ту пору пришел патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.

За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.

— От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошел он не от обиды — с сердца! — кричали с боярской стороны.

— Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: «аще помыслю в патриархи, анафема буду»! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! — кричала архиерейская сторона.

Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.

— Я вас перекричу! — раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.

Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:

— Никон!

Никон опомнился.

— «Написана книга уложение, — продолжал вычитывать Алмаз Иванов из письма Никона к константинопольскому патриарху, — книга, святому евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всем противная… всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать — так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб ее искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить».

— Постой! — остановил чтеца Алексей Михайлович. — К сей книге, — обратился он потом к Никону, — приложили руки патриарх Иосиф и весь священный собор, и твоя рука приложена…

— Я руку приложил поневоле, — огрызнулся подсудимый.

— «Боярин Семен Лукьянович Стрешнев, — читал Алмаз, — научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом: мы, услыхав о таком бесчинии, клятве Семена предали…»

Тонкая улыбка скользнула по губам Макария.

— И того тебе, Никон, делать не довелось, — сказал он. — Если б мышь сгрызла освященный хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение… Шутить святым делом не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, понеже считают его за ничто.

Когда Алмаз Иванов дочел до того места письма, где говорилось о приезде к Никону князя Одоевского и Паиси я Лигарида, царь остановил чтение.

— Митрополит и князь, — сказал он, — посланы были выговаривать ему его неправды, что писал ко мне со многим бесчестием и с клятвою, мои грамоты клал под евангелие, позорил газского митрополита, а тот свидетельствован отцом духовным, и ставленная грамота у него есть.

— Я за обидящего молился, а не клял, — отвечал Никон. — Газскому митрополиту, по правилам, служить не следует, потому — он епархию свою оставил и живет в Москве долгое время… Слышал я, что он ерусалимским патриархом отлучен и проклят. У меня много таких мужиков шляется… Мне говорил боярин князь Никита Иванович Одоевский государевым словом, что меня зарежут…

При этих словах Одоевский вскочил с места.

— Таких речей я не говаривал! — протестовал он. — А Никон мне говорил: «коле-де хотите меня зарезать, то режьте» — и грудь обнажал.

Вмешался в спор и Алмаз Иванов, но осторожно:

— Когда Никон, по вестям о неприятеле, приезжал в Москву, то мне говорил, что от престола своего отрекся.