Даниил Мордовцев - Великий раскол Страница 23

Вмешался в спор и Алмаз Иванов, но осторожно:

— Когда Никон, по вестям о неприятеле, приезжал в Москву, то мне говорил, что от престола своего отрекся.

— Никогда не говорил! — огрызнулся на него Никон. Алмаз Иванов опять уткнулся в бумагу и читал из письма Никона, будто царь посылал к патриархам многие дары.

— Я никаких даров не посылывал, — прервал его царь, — писал, чтоб пришли в Москву для усмирения церкви; а ты (это к Никону) посылал к ним с грамотами племянника своего и дал черкашенину много золотых.

— Я черкашенину не давал, а дал племяннику на дорогу.

По знаку царя Алмаз Иванов опять начал читать. Дочел до того места, где Никон говорил о своем неудачном ночном приезде в Москву и о высылке его из Успенского собора.

— Никон приходил в Москву никем не званный, — пояснил царь, — и из соборной церкви увез было Петра митрополита посох, а ребята его отрясали прах от ног своих. И то он какое добро учинил? И ребята его какие учители, что так учинили?

— Ребята прах от ног своих как отрясали — того я не видал; а как приезжали за посохом в Чернево, то меня томили, а иных хотели побить до смерти.

— До смерти побивать никого не было велено и не биты, — защищался царь.

И снова возобновлялось утомительное чтение Алмаза Иванова. А царь и Никон все стояли; царь, видимо, был утомлен. Патриарх Паисий по временам как бы задремывал, и только сухие пальцы его, тихо водившие по четкам, изобличали, что он не спит.

— «Которые люди за меня доброе слово молвят или какие письма объявят, — читал Алмаз, — и те в заточение посланы и мукам преданы: поддьякон Никита умер в оковах, поп Сысой погублен, строитель Аарон сослан в Соловецкий монастырь…»

— Никита, — оправдывался царь, — ездил от Никона к Зюзину с ссорными письмами, сидел за караулом и умер своею смертию от болезни. Сысой, ведомый вор и ссорщик, и сослан за многие плутовства… Аарон говорил про меня непристойные слова и за то сослан… Допросите: кто был мучен?

— Мне о том сказывали…

— Ссорным речам верить было ненадобно и ко вселенским патриархам ложно не писать.

Никон смолчал. Дьяк Алмаз продолжал:

— «Архиереи по епархиям поставлены мимо правил святых отцов, воспрещающих переводить из епархии в епархию…»

— Когда Никон был на патриаршестве, — опять прервал царь, — то перевел из Твери архиепископа Лаврентия в Казань и других многих от места к месту переводил.

— Я то делал не по правилам — по неведению.

— Ты и сам на новгородскую митрополию возведен на место живово митрополита Авфония, — некстати вмешался Питирим.

— Авфоний был без ума… Чтоб и тебе также обезуметь! — громыхнул его Никон как бы наотмашь.

Многие так и подпрыгнули на скамьях от этого окрика. Паисий глянул строго и зачастил четками. Питирим как ошпаренный не нашелся, что отвечать, и только бормотал: «Это кабан бешеный… Мамай в рясе… Господи!..» Царь покраснел, и краска все более и более заливала его щеки по мере того, как Алмаз Иванов читал далее. А он читал:

— «От сего беззаконного собора престало на Руси соединение с восточными церквами, и от благословения вашего отлучились, от римских костелов начаток прияли волями своими…»

— Стой! стой! погоди! — порывисто заговорил царь, повелительно поднимая руку. — Никон нас от благочестивой веры и от благословения святейших патриархов отчел, и к католицкой вере причел, и назвал всех еретиками! Что ж это такое?! Только бы его, Никоново письмо, до святейших вселенских патриархов дошло, и нам бы всем, православным христианам, быть под клятвою, и за то его ложное и затейливое письмо надобно всем стоять и умирать, и от того очиститься.

Голос царя сорвался. Сам он дрожал. Весь собор заколыхался сдержанным, глухим ропотом. Многие испуганно крестились словно бы перед ударом страшного грома после молнии. Даже у Паисия, все время сидевшего неподвижно, статуйно, ходенем заходила седая голова под высоким клобуком.

— Чем Русь от соборной церкви отлучилась? — спросил он строго.

— Тем, — закричал подсудимый запальчиво, — что Паисий газский перевел Питирима из одной митрополии в другую и на его место поставил другого митрополита я других архиереев с места на место переводил же! А ему то делать не довелось, понеже он от ерусалимского патриарха отлучен и проклят… Да хотя б он и не еретик был, а ему на Москве долго быть и не для чего: я его митрополитом не почитаю, у него и ставленной грамоты нет… Всякий мужик наденет на себя монатью — так он и митрополит! Я писал все об нем, а не о православных христианах.

Он сам чувствовал, что слишком далеко зашел — это был конь, закусивший удила… Он спохватился было, хотел увильнуть, но было уже поздно: вырвавшиеся из уст сильные выражения — обвинение в еретичестве всей страны — нельзя было поймать и воротить назад: они потрясли весь собор и погубили неосторожного.

Последовал всеобщий взрыв негодования. Москвичи точно забыли о присутствии царя и патриархов; они одно помнили — что все они оскорблены и опозорены, что им, самому православному под солнцем народу, бросили в глаза укор в неправославии, в еретичестве, в латынстве!.. Это ли не обиды?! Да за один намек на похлебство и на потачку со стороны Лжедмитрия ляцкой веры, латынству — Москва сама себя вверх дном опрокинула, в золу обратила этого Лжедмитрия и золою выстрелила на ветер, перетрясла потом, как запыленные онучи, всю русскую землю — из-за одного только слова «латынство»… А тут вся земля и церковь якобы облатынились! Да после этого жить нельзя! Москву осрамили перед всем светом!..

Все повскакали с своих мест, замахали руками. Послышались крики:

— Он отчел всю Россею! всех нас! Этого нельзя!

— Он назвал еретиками всех нас, православные! Что ж это будет?

— Указ учинить! Али мы собаки латынские! Никон стоял, ошеломленный общим взрывом, и только оглядывался по сторонам. Царь молчал — он едва держался на ногах от усталости и волнения.

С трудом патриархам удалось утишить бурю; но дальнейшее чтение грамоты Никона — этого поличного — шло уже вяло. Все утомились. Даже у привычного Алмаза Иванова пересохло в горле.

Наконец, грамота кончена. Алмаз Иванов умолк и поклонился. Наступила тишина.

— Бог тебя судит! — горько сказал Никон, обращаясь к царю. — Я узнал еще на избрании своем, что ты будешь ко мне добр шесть лет, а потом буду я возненавиден и мучен.

Слова эти передернули царя.

— Святые отцы! допросите его, как он узнал это на избрании своем?

Никон не отвечал, а только вздыхал, глядя на распятие.

— Он же, Никон, сказывал, что видел метлу звездою, и от того будет московскому государству погибель: пусть скажет, от какого духа он то увидал? — заговорил один архиерей.

— И в прежнем законе такие знамения бывали — на Москве это и сбудется, — мрачно отвечал подсудимый. — Господь пророчествовал на горе Елеонской о разорении Ерусалима за четыреста лет.

Паисий встал: он видел, что царь не в силах больше стоять, и потому, благословив его, указал рукою на его место. Никону же показал знаком, чтоб он уходил.

Поклонившись до земли и проговорив глухим, упавшим голосом: «Простите меня, православные!» — подсудимый вышел вслед за распятием, глубоко поникнул головою.

ГлаваXII. Морозова у Аввакума

В то утро, когда в Москве начался суд над Никоном, враг его, непримиримейший из всех врагов, Аввакум, сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу в углу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угреше, и, положив на правое колено измятый клочок синей бумаги, писал что-то деревянною палочкою, макая в стоявший на полу глиняный черепочек.

И Аввакум многое пережил в эти последние два года. Он сидел в заточении то в том, то в другом монастыре, мужественно отгрызаясь от всех своих врагов, вымучился полтора года в тягчайшей ссылке на Мезени, терпя холод, голод и побои, был расстрижен и теперь привезен в Москву тоже на суд вселенских патриархов.

Тюрьма, в которой он теперь томился, представляла кубическую каменную коробку в сажень длины и ширины, с узеньким оконцем за железною решеткою с острыми зубьями. В этой каменной коробке ничего не было — ни стола, ни скамьи, ни кровати; вместо всего этого в угол брошена была охапка соломы, на которой и сидел расколоучитель. По сырым стенам виднелась позеленевшая плесень, местами прохваченная морозом и заиндевевшая; оконце тоже промерзло так, что если б в него солнце и заглянуло, то оно не в силах было бы пробить своими лучами эту сплошную льдину, в которую превратилось стекло. На одной из стен каменной коробки, в переднем углу, виднелось подобие большого осьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением: эти символы Аввакум выцарапал в каменной стене своими когтями, которые отросли у него, как у собаки.