Сара Дюнан - Рождение Венеры Страница 23

– Ну и пускай. Когда дело доходит до важных вещей, то кровь горячее воды, – жестко произнесла она. – Ладно. Давай теперь подумаем о башмачках.

13

Плаутилла напоминала корабль на всех парусах. У нее даже лицо располнело. Казалось, она прямо-таки утопает в собственной плоти. Волосы утратили прежний золотистый оттенок – теперь не время их осветлять. С таким-то животом ей, пожалуй даже на крышу не подняться. Но она, похоже, об этом и не жалела. Толстая и безмятежная, она походила на животное, уютно устроившееся у водопоя, слишком крупное, чтобы куда-то спешить. К тому же было слишком жарко.

Мы прибыли первыми. Мама вручила Плаутилле засахаренные фрукты и миндаль, а та повела нас смотреть на недавно обставленную спальню. На стене висели новые гобелены, на постели красовались простыни, по краям украшенные вышивкой и монограммой с семейным гербом. Сбоку стояла колыбелька с покрывалом из белого камчатного полотна, отороченным золотой и серебряной бахромой. Свадебный сундук красовался на почетном месте, и танцующие сабинянки казались чересчур бодрыми для нынешнего зноя. Утихает ли мужская похоть в такую душную пору? Дитя, зачатое в разгар лета, вызывает подозрения; вероятно, потому, что это связано с двойным жаром – воздуха и вожделения. Впрочем, я была еще слишком юна, чтобы кто-то посвящал меня в сокровенные параграфы сей тайной премудрости. Несомненно, скоро я обо всем узнаю не понаслышке.

По словам Томмазо, Маурицио поставил тридцать флоринов против четырехсот, что родится девочка. Видимо, надеется возместить разочарование денежным выигрышем, хотя я сомневаюсь, что такая сумма покрыла бы его расходы на роскошное приданое для малыша и прочие покупки. Все было по последней моде: ароматные белые вина для будущей матери, стайка молодых голубей, которых предстояло зарезать сразу после рождения ребенка, потому что их мясо легко усваивается. Сверху было слышно, как птицы воркуют во дворе, не ведая об ожидающей их участи. Уже нашли и держали в доме повитуху, а теперь подыскивали подходящую кормилицу. Комната была обставлена и украшена со вкусом – разными благочестивыми картинами и скульптурами, – для того чтобы Плаутилла во время родовых мук видела только прекрасные вещи, отчего возрастали бы красота и благонравие ребенка. Я была тронута. Надо отдать должное Маурицио, он сделал все, чтобы угодить своей толстощекой голубке.

– Мама говорит, что художник уже закончил поднос к рождению, – сказала Плаутилла, тяжело переводя дух, когда мы закончили осмотр всех ее богатств, – и что он получился чудесный. Я попросила на одной стороне изобразить Сад Любви, а на другой – шахматную доску. Маурицио так любит играть, – добавила она и по-детски захихикала над собственными словами.

Неужели я тоже буду говорить нечто подобное, когда выйду замуж? Я поглядывала на свою упитанную, счастливую сестру почти с ужасом. Теперь она знает намного больше моего. Но отважусь ли я когда-нибудь распрашивать ее?

– Не тревожься. – Она заговорщицки подтолкнула меня. – раз у тебя начались месячные, ты очень скоро сама все поймешь. – Она состроила гримасу. – Хотя, скажу тебе сразу, это не совсем то же, что книжки читать.

Так что же это такое? – хотелось мне спросить. Расскажи мне. Расскажи мне все.

– Это больно? – вырвалось у меня как-то почти само собой. Плаутилла сложила губки бантиком и молча поглядела на меня, смакуя миг своего торжества.

– Конечно, – ответила она просто. – Так узнают, что ты – чистая девушка. Но потом боль проходит. И тогда все совсем не так плохо. Честное слово.

И, глядя на нее, я подумала, что она говорит серьезно, и впервые в жизни я осознала, что эта тщеславная глупышка наконец-то нашла себе в жизни занятие по душе. Я порадовалась за нее, но одновременно еще больше ужаснулась за свое будущее.

Наша беседа прервалась: прибыли новые гости, друзья семьи, все – с небольшими подарками. Плаутилла с улыбкой переходила от одного к другому. А потом к нам присоединился тот мессер.

Он был в винно-красном бархатном плаще, еще более красивом, чем тот, что был на нем в церкви; мой отец, несомненно, одобрил бы такой выбор ткани. Он выглядел старше, чем в наши прошлые встречи, но ведь дневное освещение более жестоко, чем свечное пламя или свет масляных ламп. Он заметил меня сразу, как только вошел в комнату, но вначале подошел поздороваться с моей матерью. Я видела, как она сложила руки и внимательно выслушивала его любезности. Они явно виделись не первый раз. Удивилась ли я? До сих пор сама не понимаю. Гораздо позже я слышала, что нередко с первого взгляда распознаешь людей, которым предстоит переменить твою жизнь. Даже если поначалу они совсем тебе не нравятся. А я уже заметила его. Как и он – меня. Бог нам в помощь теперь.

Я подкараулила Плаутиллу, неловко кружившую между гостями по комнате, и притиснула ее к ближайшей стенке – во всяком случае, приблизилась к ней настолько, насколько позволял ее живот.

– Кто он?

– Кто?

– Плаутилла! Я же не могу ущипнуть тебя, как раньше. Иначе у тебя еще схватки начнутся, а я не вынесу твоих криков. Зато, когда ты родишь, я буду безнаказанно щипать твоего ребенка, и пройдут годы, прежде чем он сумеет на меня пожаловаться.

– Алессандра!

– Ну, я жду. Кто он? Она вздохнула:

– Его зовут Кристофоро Ланджелла. Он из знатного рода.

– Не сомневаюсь, – ответила я. – А чем я привлекла его внимание?

Но времени сплетничать больше не было. Он уже отошел от мамы и направлялся в нашу сторону. Плаутилла оторвалась от меня и с улыбкой поплыла по комнате. Я неловко замерла на месте, разглядывая свои ноги, своим видом опровергая все мыслимые представления о женственности и обаянии.

– Юная госпожа, – обратился он ко мне, отвесив легкий поклон, – мы, кажется, друг другу не представлены.

– Нет, – буркнула я, бросив на него быстрый взгляд. Лучики мелких морщинок вокруг глаз. Ну, значит, по крайней мере, он умеет посмеяться, подумала я. Но станет ли он смеяться вместе со мной? Я снова уставилась в пол.

– Как поживают сегодня ваши ноги? – спросил он по-гречески.

– Может быть, вам лучше у них об этом спросить? – ответила я голосом, в котором сама услышала ребяческую обиду. Я чувствовала, что мать наблюдает за мной, что она мысленно велит мне хорошо себя вести. И даже если ей не слышно, о чем мы беседуем, то по моей мимике она легко отличит ехидство от смирения.

Он снова поклонился, на этот раз гораздо ниже, и произнес, глядя на подол моего платья:

– Как вы поживаете, ножки? Наверное, радуетесь тому, что сегодня танцевать не нужно? – Он замолк. Потом поднял глаза и улыбнулся. – Вы тоже были в церкви. Как вам понравилась проповедь?

– Наверное, будь я грешницей, то, слушая его, я бы уже почуяла запах кипящего масла.

– Тогда вам повезло, что вы не грешница. А как вы думаете, много ли таких, кто слушает его и не чувствует этого запаха?

– Немного. Но, мне кажется, в его речах бедняки услышали стенания тех, кто богаче их.

– Ммм… По-вашему, он проповедует бунт? Я задумалась:

– Нет. Мне кажется, он проповедует угрозу.

– Это правда. Но я слышал, что он умеет изливать желчь на всех – не только на богатых или напуганных. Он обрушивается со страшными нападками на Церковь.

– Пожалуй, Церковь этого заслуживает,

– В самом деле. Вам известно, что у нашего нынешнего Папы над входом в спальню висит образ Мадонны? Только вот у Мадонны этой лицо его собственной любовницы.

– Неужели? – оживилась я.

– Да-да. Рассказывают, что столы у него ломятся от жареных певчих птиц, так что в лесах вокруг Рима смолкли все звуки, а его детей привечают в доме, как если бы грех вовсе и не был грехом. Однако человеку свойственно ошибаться, не правда ли?

– Не знаю. Мне кажется, для этого и существует исповедальня.

Он рассмеялся.

– Вы слышали о фресках Андреа Орканьи в трапезной Санта Кроче?

Я покачала головой.

– На его «Страшном суде» между зубов у дьявола – головы монахинь. А у самого сатаны такой вид, как будто он страдает несварением от множества проглоченных кардинальских шапок.

Я невольно захихикала,

– Ну, расскажите мне, Алессандра Чекки, вы любите искусство нашего прекрасного города?

– О да, я им восхищаюсь, – ответила я. – А вы?

– Тоже. Потому-то моя душа и не замирает от слов Савонаролы.

– Вы не грешник? – спросила я.

– Напротив. Я часто грешу. Но я верю, что сила любви и красоты – это тоже один путь к Богу и к искуплению.

– Вы следуете древним?

– Да, – театральным шепотом ответил он. – Только не рассказывайте об этом никому, потому что определение ереси с каждой минутой становится все шире.

И сколь ни наивно это было с моей стороны, я поддалась его заговорщическому очарованию.

– Ваша тайна умрет вместе со мной, – восторженно ответила я.

– Я уверен в этом. Ну так скажите мне – какой защиты нужно искать, когда наш безумный монах учит нас, будто темные неграмотные старухи лучше разбираются в делах веры, чем все греческие и римские мыслители, вместе взятые?