Дмитрий Балашов - Юрий (незаконченный роман) Страница 23

– Ну и что ж, что вьюнош! Дети растут! Не остановишь. И неча вашему Юрию выступать. Взяли обычай смерды судить о княжеских делах!

Пора было уже вмешиваться. Трезво и спокойно Симеон высказал, что, во-первых, негоже спорить у могилы прародителя своего, только-только снесенного на погост, а во-вторых, негоже говорить с презрением о своих родичах. Неважно, смерды они или нет. Он, Симеон, тоже за то, чтобы на столе Владимирском оставался Василий, однако дело решится в Орде, по ханскому слову, а не нашими взаимными ссорами, от которых умаление всему русскому племени!

Сказал – утишил. Бабы загомонили враз, виня зарвавшихся мужиков, но Симеон чуял, что только заставил смолкнугь, но никак не уговорил спорщиков, не «свел в любовь». Тяжкое это дело, когда царство разделится. И в святых книгах о том говорится как о первой беде, от коей может пропасть весь народ! Молодые молчали. Синий шевелил бровями, переваривал сказанное Симеоном, начинал было вопрошать: – Как же тогда? – Поднимал взор и вновь опускал. Он, как и братья, был за Юрия, но ссориться ни с кем не хотел, даже с татарчонком Филимоном. А Саша, сын московской калачницы, молчал, он и о-сю пору ощущал себя чужим, севшим не в свои сани, и только когда его спросили, тихо вымолвил, что московские купцы вроде бы за Юрия, а великие господа держатся Софьи и ее сына. Сказал и вновь смолк, тупив очи. Дела у него в Островом шли ни шатко ни валко. Не чуял он себя господином, и на – поди! Но хоть нынче не галились над ним, напротив того, вроде бы даже жалели. Мгновениями он задумывался, вдруг: да полно, Федоров ли он? От Ивана ли Иваныча принесла его мать? Почто он никак не может набраться того господского духа, той удали, что с избытком были у Филимона-Збыслава, всегдашнего защитника своего?

Прохор тоже подал свой голос:

– Как грешит земля, так и будет! – И неясно было, кого он подразумевает под «землей» – смердов, посад или великих бояр? Как-то доселе не разделяли бояр и народ. Бояре были свои и не свои, но за каждым шли преданные «зависимые» от него люди. И шли, не спрашивая, прав ли их боярин али нет? Такого, как теперь, не было допрежь на Москве!

Вмешался Услюм, названный так по деду, ударил кулаком по столу:

– Тихо, мужики! В своей семье нас задирать негоже! Позовут – пойдем, не те, так другие, а все одно – родни забывать не след! Вспомните, как нашего батю покойная Наталья Никитишна приняла и пригрела, а и допрежь того! Прадед вон, никак, друга своего из затвора выпустил, так то, братья! А вы готовы и не на рати, а дома очи друг другу выцарапать!

Проняло пуще Симеоновых наставлений. Бабы загомонили вновь. Забава с Лукерьей, на правах старших, даже и прикрикнули на спорщиков. И снова пили, заедая медвежатиной. И вновь поминали покойного, главу ихней крестьянской семьи. Сашок молча утирал глаза, тоже вспоминал, как его приняли в доме по слову Лутони, а старущка Мотя, так даже погладила парня по плечам, молча ободряя. Филимон, покрасневший было, нахохлившийся, отошел и уже гуторил о своем, домашнем, другим вослед, а Забава с Лукерьей в два голоса начали уговаривать его жениться.

– Да и Сашка надобно окрутить! – примолвила Танюха, зыркнув глазом на заалевшего островского барина.

– Да женку ему потверже надо! – поддержала Фекла. – Чтобы госпожой была!

Саша, весь красный, выскочил из-за стола, выбежал в сени.

– В хлевах где-то прячется! – вымолвил Игнатий. – Со мною тоже такое бывало, задразнят когда.

Симеон молча встал и вышел следом сразу, на дворе глянувши вдаль – не ушел бы мужик дуром куда! Затем, отстранив двоих ребят Лукерьи, выбежавших следом, пошел на конюшню. Сашок, давясь слезами, как он и думал, седлал своего коня. Твердо отстранив мужика, Симеон снял седло с лошади, повесил на спицу, разнуздал коня, потом крепко взял за плечи Александра, забившегося лицом в сено, встряхнул, вымолвив негромко:

– Пошли отсель! – И повел, не выпуская, на зады, подале от любопытных глаз. – А жениться тебе и верно пора, паря! Это бабы правильно говорят, и обижаться на них не след!

Нашлись два чурака на задах, где и уселся Симеон, усадив Сашу прямь себя. Долго молчал, сожидая, дабы успокоился парень. Потом велел ему вслух вместе с собою читать «Отче наш», заговорил медленно и веско:

– Почто ты вскипел, ведаю! Не задалась служба твоя? Ослабы хочешь? А родичей хочешь иметь? Отца, деда, прадеда? Думаешь, им всем легко было? Вестимо, калачами кто не горазд торговать! Дак почто тогда ты пришел на двор своего отца? Почто просился – молчи, не прекословь! Не ты – старуха, что тебя привела, – дак все одно! Тебя приняли, дали то, что дороже добра, – власть! К власти привыкнуть должно! Вора убили у тя, баешь? А сколь невиновных ни в чем убивают, считал? А когда тати на эту деревню напали и сколь порешили народу, ведашь? – Симеон нарочно говорил по-народному, сокращая слова, не растягивая слогов, так было и убедительней и яснее. – Ты, кроме меня, един остался из Федоровых! Твоего пращура тверская княжна любила, сережки подарила ему золотые, чуешь? А что другой твой пращур грамоту в Переслав князю Даниле привез и с того Москва начала сильнеть, ведашь? у тебя, паря, не уменья не хватает, а гордости! Гордости родом своим! По земле ты теперь и воин, «сын боярский», чуешь? И тебе подлежит продолжить наш род, не уронить имени Федоровых! Знатного имени! Поболе знатного, чем у иного боярина! Я к тебе обязательно приеду, погляжу, как там и что, а ты – учись! И книги чти, коли есть свободное время. «Часослов», помню, у вас был в Островом, Псалтирь, Евангелие. Добро ли помнишь жизнь Исуса Христа? То-то! И «Мерило праведное» со временем надлежит прочесть, и «Хронограф»! То книги нужные, надобные книги! По ним бояре и князья постигают законы власти! Ну а не сможешь – тогда и скажем, что не своего отца ты сын! Али сможешь? – Симеон встал, подошел к парню и стиснул его за плечи. – Ну дак как?

– Смогу! – тихо молвил Сашок.

– Вот и лады! А теперича поплескай водой, вон хоть из той кади, лик свой умой, да пошли в избу! Нехорошо от поминального стола уходить!

В избе, куда Александр вступил с некоторым страхом, его затормошили, затискали, потащили, усадили за стол. И первый диковатый девичий взгляд, который он встретил, подняв очи, был взгляд Прилепы, Лукерьиной, уже слегка заневестившейся дочери (девушке было уже двадцать лет). Девушка робко улыбнулась ему (много позже сказала сама: «Пожалела я тебя в ту пору!»). Русское слово «жалеть» многозначно, оно означает и жалость, и заботу, и дружбу, и любовь, и еще много сходных чувств и понятий. За шумом застолья, за молвью разве Прилепина мать Лукерья почуяла что, подняла бровь. Впрочем, родство уже было достаточно далеким. По первости все забылось, а вспомнилось потом, когда Сашок зачастил в деревню, раз за разом, а Прилепа отвергла выгодного, с точки зрения матери, жениха, но было это уже после многих иных событий. После возвращения князей из Орды, после вокняжения Василия Васильича, в те дни, когда и не чаялось уже никем, что Юрий Звенигородский когда-нибудь достигнет вышней власти…

Пока же все сидят тесной семьею и на опустевшем Лутонином месте стоит налитая чарка, прикрытая коркой хлеба. Сидят, пьют, едят, и разговор вновь от горестных бед сегодняшних восходит к истокам власти, к тому, кто же теперь станет, после Фотия, митрополитом на Руси? Да и о том вопрошают, ведал ли Фотий о своей кончине? Как ведали обычно все святые люди.

– Ведал! – твердо отвечает Симеон и притихнувшей родне повествует о видении, постигшем Фотия за год до смерти. Сам он об этом знал только по рассказам духовных, а самого Фотия стеснялся спросить, ибо жизнь торжествует всегда, в особенности же рядом со смертью. Бывши в ложнице своей по утрени, после того как обычно молитву совершив, прилег Фотий на одре своем отдохнуть и заснул, и внезапно воссиял свет в ложнице пречуден: муж к нему входит, светлоокий, с посохом, власы златы у него, и венец царский на главе, и одежда струится, яко река самоцветная, и стал пред ним. Фотий к нему: – Кто ты? Как дерзнул войти ко мне, понеже двери мои заключены суть? Не тать ли ты?

А тот: – Всуе плохое мыслишь, не тать я и не от земных человек, могу пройти и сквозь каменную стену, и сквозь вороты железные. Аз есьм Божий ангел. Послан к тебе от самого Господа сказать тебе срок жизни твоей, дабы устроил дела свои земные!

И Фотий после лежал на полу без сил много часов, пока не пришли келейные и не водрузили его на одр. Ну и прожил после, как ему было заповедано едино лето, три месяца и двадцать дней!

Выслушав, мужики уважительно помолчали, потом заспрашивали, вновь, уже о власти.

Глава 16

В московском летописном своде конца XV века отъезд в Орду Василия Васильича и Юрия отнесены к разным годам. Дело в том, однако, что «свод» пользовался в этом случае сентябрьским счислением, то есть Василий, отъехавший на три недели ранее дяди, выехал из Москвы на Успение Богоматери 15 августа 1431 г., а Юрий отправился 8 сентября, на Рождество Богоматери, то есть уже в 1432 (сентябрьском) году.