Ада Федерольф - Рядом с Алей Страница 23

Снежное чудовище, неслышно пройдя несколько десятков метров, остановилось. Бок вагона разверзся, вышли несколько пассажиров, а последней за ними по лестнице спустилась моя Аля, во что-то закутанная, тут же раскрасневшаяся на морозе, смеющаяся и радостная. Она простилась со своими попутчиками и бросилась мне навстречу. Я была счастлива и горда до такой степени, что лишилась дара слова. Я только говорила: «Аля, наконец-то, Аля!» А Аля твердила, по-моему, то же самое.

Когда мы подходили к дому, уже слегка занимался рассвет. Анна Ивановна растопила печку. Были приготовлены две, застланные одеялами кровати с ночным столиком и скамейкой. Аля сняла с себя теплую одежду, вязаные кофты и какой-то незнакомый мне пуховый платок, очевидно, подаренный кем-то для поездки. Я ей вкратце рассказала о своих делах, отдала обратный билет. И она начала рассказывать о Москве.

Наш Новый год состоялся по расписанию, все гости пришли нарядные, оживленные.

Потом мне было ужасно жалко, что моя добрая, полюбившая меня повариха ни слова не понимала из застольной беседы, но таращилась изо всех сил и категорически отказалась пойти лечь спать. Дождались мы двенадцатого удара московских часов, и уже утром все разошлись по домам, очень сердечно благодаря меня за приглашение, позволившее им услышать от Али все литературные новости.

Мне тогда в голову не приходило, что Анна Ивановна, да еще со своей знакомой молодой милиционершей Евдокшей, через некоторое время заявится ко мне в гости в Москве. А было это так.

В Москве я жила у старшей сестры.

…Мама умерла в 1943 году от рака, а отец в 1949 году от инфаркта. Сестра скрывала, что у нее есть дважды арестованная родственница, и просила меня в случае прихода кого-либо отсиживаться в ванной. Это было осенью. Часов около двенадцати позвонили в прихожей: сестра меня позвала, а сама ушла в свою комнату. Моими гостями была повариха Анна Ивановна Кравченко, у которой я жила, и какая-то молодая сибирячка, которую Анна Ивановна называла Евдокшей. Одеты обе были добротно: головы покрыты пуховыми платками, руки в меховых рукавицах. У каждой городская сумка и чудный берестяной сибирский баул из березового лыка, в котором были еще туески с хорошими крышками. Раздеваясь в прихожей, Анна Ивановна жаловалась на свою спутницу, что Евдокша отказывалась ехать ко мне, говорила, что она меня совсем не знает и что я не пущу ее в дом. Обнимая меня, Анна Ивановна ласково говорила:

– Да ты че, девка, ведь это ж моя Ляксанна! Она же и накормит и спать уложит, такая она душа-человек!

Моя сестра ждала меня за дверью в прихожей и с ужасом спросила:

– Что же, вся Сибирь к нам в гости ездить будет?

На что я ей сказала:

– Нина, их нужно принять по первому разряду! Это дело моей чести. Позволь им ночевать в столовой на твоей постели и на диване, поставь им телевизор, который они никогда не видели, а об остальном позабочусь я.

Узнала я, что им компостировали билеты на три дня пребывания в Москве, а затем – проезд до Львова. Узнала я, и почему был такой странный маршрут. Анна Ивановна собралась уходить из госпиталя и вместе с причитающимся ей отпуском выпросила у начальства дать ей как работнику железной дороги бесплатный билет туда-обратно до указанной ею станции. А Львов она выбрала как самый дальний пункт Советского Союза, к тому же в красивом месте, с какими-то замками, которых она никогда не видела. Ее приятельница была работником железнодорожной станции. Вот сели и поехали.

Денег в то время я не получала, а сестра давала только на покупки, поэтому Аля всегда оставляла мне немного денег для личных нужд. Я знала, как надо угощать по-сибирски, и, усадив гостей смотреть телевизор (шла невероятно нудная китайская пьеса), помчалась по магазинам. Через полчаса на накрытом скатертью столе в столовой красовались бутылка самой дешевой водки, очищенная селедка, большой холодец, купленный в кулинарии, колбаса, масло, хлеб и горячие сосиски. Под водку стояли не рюмки, а маленькие стаканчики. Мы все трое выпили, закусили, потом я показала им, где умыться, поговорили о чудесах техники, имея в виду телевизор, и устроились на ночлег. Сестру я успокоила, что все это будет только три дня, что с утра они будут смотреть Москву, днем обедать где попало и приходить только вечером ночевать. Все так и вышло: через три дня я посадила их на поезд. Обе благодарили меня, обнимали, звали в Красноярск и, счастливые, уехали во Львов смотреть какие-то неведомые им замки.

Настал день моего отъезда.

Провожали меня очень сердечно, во всем помогали и Поповы, и сама Анна Ивановна. Спасибо им всем, всем, своим теплом и пониманием скрасившим мои трудные дни в Красноярске!…

Часть пятая. МОСКВА -ТАРУСА

Я была полна волнений, подъезжая к Москве после 14 лет разлуки. Я ужасно обрадовалась, увидев на перроне сияющую Алю с громадным букетом цветов и с ней еще двоих – мужчину и женщину, которых я не знала. Это оказались супруги Болотин и Сикорская.

Они повезли меня на машине к моей сестре в Олсуфьевский переулок. Дверь открыл незнакомый мне молодой человек, оказавшийся мужем моей племянницы Инны. Он сконфуженно объяснил, что у Инны лекция, а сестра – Нина Александровна – сейчас находится в доме отдыха на Волге и приехать не смогла, что ему поручили встретить меня и оставили деньги на еду.

Тут выручил Болотин. Он сказал, что дома у них с Танечкой все приготовлено, есть и закуска, и шампанское, и все, что необходимо для такой встречи. Я тут же сдалась на уговоры и уехала к ним. Это была встреча человека, вернувшегося на родину, были речи, поздравления, слезы.

Аля жила у своей тетки – Лили Эфрон, а я должна была вернуться к моей родной сестре. Родители умерли, муж сестры был арестован. В квартире оставалось много свободного места.

В 1918 году мы жили в Москве, в нашей квартире отопления не было, электричество давали на несколько часов. Было страшно голодно, и все, что можно обменять, было обменено на муку, крупу… Я поехала в Иваново-Вознесенск, где ради пайка служила машинисткой в военном учреждении. Мой начальник, хороший человек Янчевский, ценил мою добросовестность и грамотность. Я приехала в Иваново-Вознесенск летом, а по наступлении холодов мне было необходимо вернуться в Москву. Вернулась я с большим трудом – на поезд попасть было невозможно, шли одни военные эшелоны с солдатами и оружием. На всех станциях был повальный тиф: сыпной, брюшной, возвратный. Просидев полночи на перроне, промерзшая и голодная, я попросилась в какой-то военный эшелон, где один солдат пожалел меня и подтянул на открытую платформу. На ней стояли орудия, покрытые брезентом, и ящики с боеприпасами и взрывчаткой. На дне платформы и всюду на ящиках спали солдаты. Солдат, втащивший меня на платформу, пожилой добрый человек, успокоил меня словами:

– Ты, девонька, не бойся! Крикни мне, если что! А спать тут нельзя, везде взрывчатка, а поезд топится дровами, и летят угли и головешки, их надо ловить и сбрасывать с платформы. Не дай Бог, упустишь, взорвется весь поезд.

Доехали мы ночью. Я пешком дошла до дома со своим чемоданчиком в состоянии какого-то неприятного озноба. Через несколько дней выяснилось, что у меня брюшной тиф. Надо было как-то меня лечить дома, потому что в больницу попасть было невозможно. Я сильно исхудала. Чтобы смягчить язвы, образовавшиеся в брюшной полости, нужны были питательные отвары и сливочное масло, а их, конечно, не было. Дело шло к концу. Спасти меня было почти невозможно. Отец говорил матери: «Дай ей умереть спокойно». Около кровати держали где-то выпрошенную толстую свечу, чтобы проверять мое состояние. Я сознавала, что умираю, при свете свечи мне мерещилась в углу столовой, куда меня переложили, большая мохнатая птица, распростершая могучие крылья. Птица смотрела на меня круглыми немигающими глазами. Иногда мне казалось, она доставала меня крыльями, и становилось легче дышать. Я знала, что, как только эти крылья накроют меня, я умру. Мама все время что-то делала со мной, переворачивала, натирала. Наступил кризис, за ним началось выздоровление…

И вот тут-то приехал в отпуск мой брат Володя. Он был покрыт вшами от затылка до пят, по дороге перенес возвратный тиф и чудом остался жив. Его заставили снять с себя все белье, которое сожгли в печке на кухне, и вымыться в тазу. А свежего белья для него не было, все сносили за годы первой мировой войны, затем революции, вся промышленность, за исключением военной, стояла. Пришлось одеть его в женские рубашки и панталоны; вид был такой комичный, что, несмотря на трудность положения, мы не могли не смеяться.

А потом началась стрельба. Отец перепуганно бросился закрывать окна, а мать, привыкшая уже ко всему, удивленно сказала:

– Боже мой, кто же на этот раз стреляет и откуда?

Брат неожиданно бросился к матери и закричал:

– Где моя шинель? Ты ее сунула в печь? А патроны вынула из карманов?