Юрий Давыдов - Анатомия террора Страница 23

Митя Сизов загорячился, вспылил, совсем как мать. Лоскутов внушительно и намекающе пресек:

– Ты за всех не ответчик. Желябов, покойник, советовал: лучше меньше, да лучше.

Мастеровые разошлись. Митя напустился на брата. Нил отвечал, что хотел бы прежде определить суть несогласий «Народной воли» и «Черного передела». Дмитрий растопырил пальцы.

– Разные, видишь? Пальцы-то, говорю, разные, а на одной руке и одному человеку служат.

Нил показал сжатый кулак:

– Так-то способнее. Верно?

Но Дмитрий свое не отдавал.

– Возьми, Нилка, семью. Муж с женой не во всем сходятся, а живут вместе и вместе детей растят. А ты – «несогласия»! Чему удивляться! Вот если бы их не было, тогда бы да, тогда удивляйся. – Он тряхнул черными, с блеском, такими же, как у брата, волосами. – Я тебе скажу: противно будет жить, если все на одну резьбу. Если такое случится, род людской вымрет. Ей-богу, вымрет!

– Эва, хватил, – рассмеялся Нил. – Быть такого не может.

* * *

После неудачной попытки устроить боевую дружину Лоскутов, похоже, охладел к сизовской компании. А вскоре, ни с кем не простясь, исчез. Однако перед тем познакомил братьев Сизовых с человеком в рыжих вихрах и обильных конопушках. Сказал: Савелий Савельевич, нелегальный, беречь надо Савелия Савельевича. То был Златопольский, член Исполнительного комитета «Народной воли», о чем, разумеется, Сизовым знать не полагалось.

Савелий Савельевич не часто навещал Тверскую заставу. Наверное, не один сизовский кружок занимал его время. Но уж когда приходил, очень горячо, толково беседовал и о французской революции, и о борьбе за политические права, без которых не видать народу свободного существования, и об идеалах социализма. Беседовал однажды и о Парижской коммуне, всех увлек, а больше других, кажется, Нила. О делах же практических Златопольский, несмотря на тоскующие намеки Дмитрия, не заговаривал.

Практические дела, впрочем, сами набегали. И как-то так оборачивалось, что в застрельщиках ходили Сизовы.

Ученик был у них в мастерской, тихий, старательный, да на беду не потрафил чем-то мастеру, тот ему и скостил помесячную плату. Ни много ни мало – на пять целковых скостил! Мальчонка плакал, мастер пихнул его взашей, а тот к Сизову-старшему: «Дядя Мить, заступись!»

Мастер осерчал: «Не лезь, Сизов, твое дело сторона». – «Это, может, ваше дело сторона, господин мастер, – возражает Дмитрий, – а наше – артельное: вы ж знаете, парень и сестренку, и больную мать содержит...» Токари, слесари вокруг сгрудились. Мастер самолюбивый, ежели б один на один, а тут все смотрят, нельзя отступить, он и Митьку послал «вдоль по Питерской». Выдвинулся младший Сизов: «Нехорошо, господин мастер. Ведь сами понимаете, разве справедливо...» Мастер и этого обложил выше макушки. Нил крикнул: «А что, ребята, так и утремся?» Народ молчал, мастер ободрился: «Утрешься!»

В конторе брякали счеты. Конторщики уставились на Сизовых. «По какой надобности?» – «К начальству», – хмуро ответил Дмитрий.

Начальником мастерских Смоленской дороги был пожилой холеный инженер, пенсне у него сверкало, манжеты, запонки-камушки тоже сверкали.

Дмитрий, вольно заложив руки за спину, рассказал, что произошло. Инженер произнес наставление – кто есть такой господин мастер. Выходило, мacтеp прав.

– Да ведь какая ж это бережливость? – рассудительно отвечал Нил. – Железной дороге, господин начальник, выгоднее хороших работников выучивать, как этот мальчик. А голодом морить и невыгодно и позорно, не по-человечески.

– Гм! Экономия, выгода... Вот как? – Инженер снял пенсне, по лицу его мелькнула улыбчивая тень. – Гм! А вы, однако... Хорошо, я подумаю. Можете идти, улажу.

– Вот так-то оно разумнее, – похвалил Дмитрий.

– Н-да? – иронически отозвался начальник. – А кстати, ваши фамилии? Сизовы? А-а, как же, как же, – протянул инженер. – Наслышан. Ну-с, можете идти, желаю здравствовать.

Вечером, уже на улице, окликнул братьев конторский сторож:

– Эй, ребята, погоди-кась... Только это вы оттеда вышли, а к начальнику один из ваших, из слесарей... Как его, мать его... Куликов, что ли? Да из ваших, из слесарей.

– Куликов, – сказал Нил.

– Во, во, тараканом забег к нему: эти, грит, Сизовы первые у нас заводилы, не иначе, грит, сицилисты, господин начальник.

– Ну? – рванулся Дмитрий.

– Вот те и ну! А наш-то, Орест Палыч: мне, вскричал, наушников не надоть, ты, грит, беги еще и на меня доведи.

– Ох ты, – обрадовался Нил, – молодцом наш инженер.

– Ладно, – нахмурился Дмитрий, – тут другое: этого Куликова гнать, суку, вот что. Нынче – к начальнику, завтра – к жандарму.

– Известно... – утвердил сторож.

После Рождества выдалось «практическое дело» крупнее. Расценки снизили, мастеровщина взбурлила: «Последнюю шкуру дерут!» И гурьбою к Сизовым: «Что же это такое, а?»

Инженер принял сухо:

– Правление в силу разных причин не может платить по-прежнему, вы, господа, как я заметил, понимаете... Ну-с, не может.

– А рабочие, Орест Павлович, – попытался объясниться Нил, – не могут в силу одной-единственной причины: нам, как и вам, есть надо.

– Не моя власть, – пожал плечами инженер.

– Да ведь и от нас кое-чего в зависимости, не так ли? – пригрозил Дмитрий.

– Это уж как угодно-с, – опять пожал плечами Орест Павлович. – Одного не забывайте: Россия не Англия.

– Не Англия, – бойко согласился младший Сизов. – Но может обернуться Ирландией.

Вроде бы комитет собрался у Сизовых. На другой день предъявили в контору письменное требование, Орест Павлович раскричался, потом утих. Помолчав, нервно пощипал бородку, сказал, что передаст требование в правление железной дороги. Но пока просит работать, потому что каждый пустой час приносит такие-то и такие-то убытки.

Единодушия в мастерских не было. Одни нехотя соглашались встать к работе, но большая часть уперлась на своем. Гришка-кавалер орал, что нечего ждать, хватит, надо-де контору крушить. Сизовы кричали, что нет смысла, этим, мол, не пособишь. Какое там!

Еще с ночи ударил крещенский мороз. Теперь, утром, все бледно курилось. На путях хрупко повизгивали колеса, пар из локомотивов бил как хлыст. Конторское красного кирпича здание обметало сединой.

Сторож воински, храбро раскинул руки: «Стой! Не пущу!» Его оттолкнули. Минуту спустя брызнули, как от взрыва, стекла. Послышались крики, стук, грохот, дребезг.

Контору громили недолго. И как-то тотчас иссякла ярость. Ребячески озираясь, утирая пот, ощущая бессмыслицу погрома, мастеровые торопливо вернулись к станкам, к верстакам и с какой-то виноватой жадностью, одержимо принялись за дело.

Сизовы из мастерской не выходили, они не громили контору, но тоже, как все, чувствовали что-то унизительное, беспомощное и тоже, как все, работали одержимо, точно наверстывая упущенное.

Вскоре явились жандармы. Кони, прядая ушами, пугливо косили на черные локомотивы, на вагоны, на весь этот чуждый им мир железа, пара, угля.

Велено было шабашить. Вошел офицер, капитан кажется. Высокий, гибкий, смотрел весело, все в нем будто играло, в руке листок – список зачинщиков и смутьянов.

Глядя на офицера, Нил вдруг испытал оскорбительное чувство бессилия перед таким же, как и он, двуногим существом, разве лишь одетым в платье особого фасона. И еще сознание своей малости, своего ничтожества пред тем мертвенным и холодным, что слышалось в скрипучем слове «государство». Нил испугался. Его испуг был похож на детский: как в темноте или у кладбищенской ограды. Но притом Сизов сознавал, что трусит, собственно, не этого капитана, не этих жандармов, а вот того, безликого и скрипучего, которое стояло, как морок, за ними.

Капитан не торопясь, гурмански приступил к арестованию. Он будто еще повеселел, выкликая фамилии, означенные в «черном списке». И те, кого офицер называл, покорно, бледнея, с потерянной, кривой улыбочкой отходили в сторону.

– Сизовы, – все так же весело произнес капитан.

– Вот те раз: во чужом пиру похмелье... – высоко, чуть не сорвавшись, прозвенел Дмитрий.

Капитан взглядом полоснул его как клинком.

– Ладно, ужо похмелишься!

Арестованных набралось десятка три. «Бежим, как поведут», – шепнул Нил. Дмитрий засопел: «Не башиловские яблоки». (Мальчишками лазали по башиловским садам, что за Ямским полем, всякий раз счастливо уходили от сторожей с дробовиками.) «Сбегу, пра, сбегу», – шептал Нил, уже не страх чувствуя, но азарт. И громко обратился к капитану:

– Ваше благородь, дозволь оправиться.

Офицер поискал глазами просителя, осведомился:

– Обмарался?

– Около того, ваше благородь, – скорбно отвечал Нил, прижимая руки к животу.

Капитан усмехнулся.

– Сведи его, Ильин. – И уже вслед крикнул: – Да побыстрее там.

Сортир был просторный, как в казармах.

– Ты, парень, мигом, – буркнул жандарм, не переступая порога и крутя носом.

– Мигом, дядя, только вот запором маюсь.