Николай Андреев - За Русь святую! Страница 23

Она навсегда запомнилась Александру Васильевичу именно такой: в невероятно шедшей ей русской одежде, с оборками, в ниспадавшем на плечи платке, алеющем сарафане, внимавшая рассказу Колчака об элементалях. Хотя в тот день, в день «лекции», Тимирева была одета в совершенно другой наряд. Это просто два самых прекрасных воспоминания слились в одно, создавая образ любимой…

— И каждая стихия, то бишь вода, огонь, земля и воздух, наделена своими хранителями, в которых выражается мощь природы, но более всего красота и неповторимость ее…

Александр Васильевич все говорил и говорил, устремив чуть вперед, мимо Анны Васильевны, свой взгляд и не замечал, потому того особого внимания, которое было уделено рассказчику Тимиревой.

— Однако я не слишком утомляю вас своим рассказом? — слегка потупился Колчак, только тут поняв, что говорит слишком уж долго, совершенно не уделяя времени своей прекрасной слушательнице. — Знаете, я нередко так увлекаюсь…

— Что вы, Александр Васильевич. — Анна улыбнулась, и в глазах ее засверкали искорки. — Я готова слушать вас и дальше, много-много часов кряду! Рассказывайте, не останавливайтесь, прошу, иначе я на вас обижусь! Никто так легко не рассказывает о подобных высоких материях!..

Дождь. Капли, барабанившие по крышам темного города, стучались в окна, желали забраться поглубже, в тепло, за воротник. Как же холодно и тоскливо… И вдруг, из мрака, который не могли разогнать немногочисленные фонари своим синеватым светом, — Колчак. Разговор, плохо запомнившийся, и внезапно пришедшая мысль. Всего девять слов, изменившие судьбу обоих: «А вот с этим я ничего бы не боялась»…

Вечер. Морское собрание. Бал. И дамы — в русских нарядах. Вспышки фотографических аппаратов. Колчак все-таки упросил подарить ему фотографию Анны Васильевны, сделанную в тот день…

— А я видел ваш портрет у Колчака! — вдруг заводит разговор с Анной Васильевной какой-то знакомый. Та мило улыбается, будто желая развеять какие-то сомнения. Возможно, свои собственные…

— Что же тут такого? Этот портрет не только у него одного.

— Да. Но в каюте Колчака был только ваш портрет. И больше ничего!

Северные березы и клены. Лето. Вокруг лишь зелень, запах цветов да птичьи трели. И не скажешь, что где-то льется кровь, рубят в куски друг друга люди. А еще совсем неподалеку морские офицеры в Собрании празднуют перевод Колчака на Черноморский флот командующим. Но самого виновника торжества среди них нет…

А по саду гуляют только двое, он и она, держась за руки, признаваясь друг другу в любви, которая останется с ними до конца их жизни, мечтая о будущем, наслаждаясь природой и возможностью, выпавшим шансом побыть вместе, вдвоем. То был самый счастливый их день… Это был ИХ день, и ничей больше…

Колчак каким-то особым, нежным и теплым взглядом смотрел на строки, написанные рукою Анны Васильевны. Она рассказывала о своих делах, но они были не так важны, как возможность хотя бы так, хотя бы с помощью строк, выведенных рукою, быть ближе к любимой…

А потом Александр Васильевич стал напевать строки романса, который когда-то посвятил Тимиревой. Он не знал, что предсказал в нем свою судьбу. Судьбу, которая с появлением в этом времени Сизова изменилась окончательно и бесповоротно…

Гори, гори, моя звезда,Гори, звезда приветная!Ты у меня одна заветная,Других не будет никогда.Сойдет ли ночь на землю ясная, —Звезд много блещет в небесах.Но ты одна, моя прекрасная,Горишь в отрадных мне лучах.Звезда надежды благодатная,Звезда любви волшебных дней,Ты будешь вечно незакатнаяВ душе тоскующей моей!Твоих лучей небесной силоюВся жизнь моя озаренаУмру ли я — ты над могилоюГори, гори, моя звезда!..

Контр-адмиралу сейчас хотелось вырваться из Севастополя на броненосце, прорваться через проливы, взорвать ко всем чертям по пути все флоты центральных держав и выйти на рейд где-нибудь под Ревелем. Там сейчас должна была быть Анна Васильевна. И обязательно — чтобы оркестр играл нечто торжествующе-дерзкое, рвущее душу радостью от встречи, назло всему и всем. Как жаль, что это было невозможно…

ГЛАВА 7

Кирилл Владимирович смог оценить отличие «Красной стрелы» от ее предшественника, курсировавшего между Петроградом и Первопрестольной. И надо сказать, Сизову невероятно понравился именно «предок». Может быть, потому, что и вагон был весьма и весьма неплох, и отношение к пассажиру было… было весьма и весьма! К сожалению, времени на получение удовольствия от поездки, рассматривание зимних пейзажей в окно и потребление чая (или чего покрепче) у Кирилла не было совершенно. Обдумывание и планирование, планирование и обдумывание, снова и снова. Сизов с горькой усмешкой представил, что же будет, когда он добьется цели. Скорее всего, справа будет карта Петрограда, слева листок с записями…

Итак, что же было в наличии у Кирилла: он даже стал загибать пальцы для простоты счета. Первое. Ники невероятно разозлился, узнав о том, что третий в ряду наследников престола явно интриговал с оппозицией, при этом едва не отдав богу душу. Император, дабы хоть как-то унять, к сожалению, далекие от лени языки столичного общества и газетчиков, направил Кирилла в Москву и далее в Тулу. Со стороны это должно было выглядеть как инспектирование промышленности и готовности ее к снабжению летнего наступления русской армии. При этом «интриган» должен был ознакомиться с идеями некоторых инженеров, предлагавших для армии свои нововведения. Первым делом те должны были поступить в Гвардейский экипаж и, как ни странно, жандармерию с полицией. Кирилл мысленно пожал руку родственнику: Николай все-таки внял гласу разума, решив усилить более или менее надежные части в Петрограде.

Второе, но оттого не менее важное: за Сизовым, скорее всего, теперь ведется слежка контрразведки или охранки. Кириллу с этих пор придется вести себя как можно более осторожно.

Третье. Вот это как раз более или менее приятно: Львов, а вслед за ним Гучков и, вероятно, Керенский охотнее поверят в желание Кирилла Владимировича встать под знамена демократии. Ну как же, родственники не доверяют, слежку назначают, и это — ревнителю блага империи? То есть, конечно, блага в понимании думской оппозиции.

И, наконец, четвертое, самое приятное: у Сизова теперь развязаны руки в деле снабжения Экипажа оружием. Кирилл помнил, что есть в Москве и Туле несколько людей, которые могут предложить невероятно интересные образцы вооружения для армии. Конечно, понадобится вся изворотливость, хитрость и выдержка, чтобы провернуть это дело… А Экипажу в плане Кирилла отводилось невероятно важное место…

И тут у Кирилла заболела голова: верный признак того, что сознание Романова, дремавшее до того, начинало просыпаться.

Так уже бывало пару раз. За приступом головной боли, ввинчивающейся в виски ржавой отверткой, приходили образы, мысли, имена, названия предметов, но хуже всего были воспоминания. Иногда Романов «просыпался», когда сон одолевал Сизова. Тогда «гость из будущего» погружался в прошлое претендента на престол Российской империи, становился свидетелем былых событий… Мчался на скорости по кручам (кажется, это была Италия), тонул в холодном, бурлящем, полном смертью море, боролся за свою любовь к Даки. Сложнее всего Сизову было чувствовать себя участником борьбы Кирилла Романова во имя великого чувства к этой «немке». Страсть, забота, любовь, тепло, быстро-быстро стучащее сердце, невидимые глазу крылья, вырастающие при одной мысли о Даки, — и завеса непонимания, презрения к человеку, нарушившему древние устои. А Кириллу Романову было все равно: он боролся за свою любовь. И в конце концов победил…

Но на этот раз — пришли мысли, предлагающие простое решение всех проблем.

«Да расстрелять всю шайку-лейку большевистскую да думскую — и вся недолга. Нечего плести кружева интриг, когда можно решить все быстро и красиво!» — предлагал Романов.

«Отрезать голову гидры и не прижечь огнем — значит дать вырасти двум другим. Уничтожь Львова или даже Керенского, проблем не решить, а только прибавить. Если хоть один волос упадет с их голов, тут же поднимется кровавая волна. Дума, кадеты, трудовики и многие другие, подгоняемые собственным желанием отомстить и настойчивыми толчками масонов в спину, создадут анархию. Императорская семья, которая сейчас в Петрограде, будет поднята на штыки или же брошена в тюрьму: все потому, что именно Романовых обвинят в неудавшихся лидерах революции».

«Тогда надо устранить тех, кто сможет подняться, едва главари окажутся в аду. Руководство, партийных деятелей, „капралов“ большевиков и эсеров с меньшевиками, ложи. Люди просто так не возьмут да поднимутся на революцию. На бунт — да. А революции кто-то готовит, так ведь?»