Александр Дюма - Графиня Салисбюри Страница 23

«Мы, высочайший и могущественный государь, Людовик V, герцог Баварский, император Германский, по избранию священного собора и утверждению Римского двора, объявляем Филиппа Валуа вероломным и подлым клятвопреступником, по приобретению им, противно заключенному нами с ним договору, замка Крев-Кер в Камбрезии, города Арлеан-Пюсель и многих других наших владений. Посему, по этим поступкам считая его клятвопреступником, лишаем покровительства империи и переносим это покровительство на любезнейшего зятя нашего, Эдуарда III, короля Англии и Франции, и поручаем ему защищать права и выводы наши, которому в знак уполномочия вручаем перед всеми эту императорскую грамоту, скрепленную двойною печатью герба нашей и империи».

С этими словами Людовик V отдал грамоту своему канцлеру, сел, взял в правую руку скипетр, а левую положил опять на державу. Канцлер, развернув грамоту, прочел ее громко и внятно.

Ею представлялось Эдуарду III звание наместника и правителя империи, власть судить именем императора, чеканить золотую и серебряную монету, и повелевалось всем владетелям, зависящим от императора, хранить верность и оказывать повиновение королю Англии. По прочтении грамоты раздались со всех сторон рукоплескания и воинственные крики. Всякий вооруженный воин, начиная с герцога и до последнего оруженосца, ударил в свой щит клинком меча или острием копья, и во время этого всеобщего восторга, возбуждаемого всегда в храбром рыцарстве объявлением войны, все подданные императора, приближаясь по порядку чинов, стали присягать в верности и повиновении Эдуарду III, точно так же, как присягали Людовику V Баварскому, при вступлении его на трон Германии.

По окончании этой церемонии Роберт д’Артуа, верный своей ненависти, отправился в Мон-Гейнау с извещением к графу Гильому, что наставления его исполнены в точности, и что все дело шло с успехом. Что же касается владетелей империи, то они просили у Эдуарда двухнедельной отсрочки, обещая соединиться с ним в городе Малин, находящемся на одинаковом расстоянии от Брюсселя, Ганда, Антверпена и Лувеня; за исключением только герцога Брабандского, который в своем звании независимого владельца, ограничивался обещанием, сделать от себя объявление войны, не лишая себя права привести это обещание в действие тогда, когда он найдет это нужным. Мессиру Генриху, епископу Линкольнскому, поручено было от имени всех союзников объявить войну Филиппу Валуа, посему он отправился во Францию. л Неделю спустя после этого, вестник войны получил аудиенцию от Филиппа Валуа, который принял его в замке Компиен, в присутствии всего двора своего, имея по правую сторону себя герцога Иоанна, своего сына, а по левую мессира Леона Кренгейма, приглашенного им не столько для того, чтобы этим сделать честь благородному рыцарю, но для того, что, угадывая причину посольства епископа Линкольнского, и будучи убежденным, что герцог Брабандский участвует в заговоре против него, желал, чтобы поручитель его присутствовал при этом собрании. Впрочем, отдано повеление, чтобы посланный такого великого короля и могущественного владетеля принят был с уважением, приличным его званию и возложенному на него поручению. Со своей стороны епископ Линкольнский дошел до середины собрания с важностью, приличною достоинству посланника и вместе с тем духовной особы, без унижения и гордости, но со спокойствием и уверенностью и вызвал короля Французского Филиппа.

Во-первых именем Эдуарда III, короля Англии и главы всех владельцев империи.

Во-вторых, именем герцога Гельдрского.

В-третьих, маркиза Жюлие.

В-четвертых, мессира Роберта д’Артуа.

В-пятых, мессира Иоанна Гейнау.

В-шестых, маркграфа Мнении и Востока.

В-седьмых, маркиза Бранденбургского[14].

В-восьмых, сира Фокемона.

В-девятых, мессира Арнуля Бланкенгейма.

И, наконец, в-десятых, именем мессира Валеранда, архиепископа Кёльнского.

Король Филипп Валуа, выслушав с вниманием длинное исчисление своих неприятелей, и когда оно окончилось, то удивился, что не слыхал между ними имени того, которого он подозревал более всех.

— Не имеете ли вы еще какого-нибудь поручения ко мне от герцога Брабандского? — спросил он.

— Не имею, ваше величество, — отвечал епископ Линкольнский.

— Видите ли, государь, — вскричал с радостью старый рыцарь, — он остался верен данному слову.

— Это хорошо, очень хорошо, мой благородный заложник, — отвечал король, подавая руку своему гостю, — но мы пока еще не кончили войны. Посмотрим, что будет!

Потом, обратясь к посланнику, сказал:

— Господин епископ, прошу вас считать двор наш своим и сколько вам угодно будет пробыть у нас, мы почтем это за честь и удовольствие.

Глава X

Читатели наши должны теперь позволить нам, на некоторое время, оставить твердую землю, где с обеих сторон оканчиваются грозные приготовления к наступательным и оборонительным военным действиям, на которые писатель романов мог бы только бросить взгляд, но дело историка описать со всеми малейшими подробностями. Итак, посмотрим, что происходит за проливом, и обратим внимание на некоторые действующие лица, о которых мы, несмотря на то, что они довольно важны, кажется, забыли, следуя за королем Эдуардом из его Вестминстерского замка, на пивоварню Рювака Якова Дартевеля. Эти лица: королева Филиппа Ганау и прекрасная Алисса Гранфтон, невеста графа Салисбюри, которую мы видели на королевском пиршестве, прерванном так внезапно появлением графа Роберта д’Артуа, за которым последовали все описанные нами обеты.

Лишь только официально стало известно в государстве об отъезде короля, как королева Филиппа, положение здоровья которой предписывало все меры осторожности, — впрочем, по тогдашним нравам, всякое самое невинное развлечение в отсутствии ее супруга, поставлено ей было бы в вину, — удалилась с приближенными ей особами, составлявшими ее двор, в замок Нотингам, находящийся в двадцати милях от Лондона. Где и проводила время в благочестивом чтении, разных рукоделиях и разговорах о рыцарских подвигах с придворными дамами, среди которых постоянной подругой и любимой ее поверенной была Алисса Гранфтон; вопреки природному инстинкту, которым всегда одарены бывают женщины, королева не подозревала в ней своей соперницы.

В один из тех зимних длинных вечеров, когда так приятно сидеть перед пылающим огнем обширного камина, прислушиваясь к вою ветра, гуляющего между зубцов старых башен, и когда старинный знакомец наш Гильом-Монтегю совершал ночной обход свой по стенам крепости, в большой и высокой комнате, в которой были резные дубового дерева карнизы, тяжелые темного цвета занавесы и исполинская кровать, удалившись, чтобы быть свободнее не в словах, но в мыслях, сидели обе подруги, освещенные умирающим светом лампы, недостигавшим до потемнелых от времени карнизов, у тяжелого на искривленных ножках стола, покрытого блестящим ковром, составлявшим свежестью своего шитья резкую противоположность старой материи, которой была обита древняя мебель; обе они сидели, погрузившись в глубокую задумчивость, причина которой, несмотря на различие последствий, была одна и та же: каждая из них думала об исполнении своего обета.

Обет королевы был ужасен. Она поклялась именем Пресвятой Богородицы и Иисуса Христа, распятого на кресте, разрешиться от бремени непременно во Франции, а ежели она не в состоянии будет исполнить этой клятвы, то лишить жизни себя и новорожденного младенца. В первую минуту, предавшись увлечению, она произнесла с твердостью эту клятву, которая принудила и всех присутствующих последовать ее примеру. Но четыре месяца спустя, после этой кровавой минуты, каждое трепетание младенца в ее чреве напоминало матери безумный обет, данный супругу.

Обет Алисы был, напротив, для нее приятен. Она поклялась, в день возвращения из Франции в Англию графа Салисбюри, отдать ему свою руку и сердце. Половина этой клятвы была бесполезна, потому что сердцем ее давно уже владел он, поэтому она с нетерпением, совершенно противоположным нетерпению королевы, ожидала известия из Фландрии о начале военных действий, и задумчивость ее, хотя не так грустна, но все же была глубока и постоянна. Каждая из них равно ожидала решения своей участи, но одна со страхом, а другая с надеждою. И поэтому королева в мечтах своих бродила под облачным серым небом, по пустынным степям, и встречала на пути своем свежие могилы, тогда как Алисса, напротив, носилась беззаботно по коврам свежей зелени, испещренной чудными цветами, благоухающими ароматами, из которых вьют венки для новобрачных.

В эту минуту пробило девять часов на башне замка. С первым ударом колокола, королева вздрогнула, и с ужасом прислушиваясь, считала последующие.

— Семь лет тому назад, — сказала она дрожащим голосом, — в этот самый день, в этот самый час, и в этой самой комнате, где теперь мрак и тишина, было многочисленное шумное общество.