Анатолий Брусникин - Герой иного времени Страница 23

Олег Львович задумчиво сказал:

— Удивительное для молоденькой девушки чутье на людей. Мадемуазель Фигнер обещается со временем вырасти во вполне незаурядную женщину. Если только страстность натуры не собьет ее с пути…

На мой взгляд, Даша заслуживала более горячего отзыва. Я заподозрил, что Никитин утаивает свои истинные чувства.

— Удивительно другое. — Доктору, видно, тоже не хотелось выглядеть восторженным. — Зачем столько усилий ради пустяков? Ведь это не просто подарки, за каждым — работа ума и сердца.

С наслаждением раскурив сигару, отчего комната вмиг наполнилась терпким ароматом, капитан лукаво сказал:

— Барышня хотела на кого-то из нас произвести впечатление. И я догадываюсь, на кого именно.

Все поглядели на меня. Кажется, я покраснел — мои щеки стали горячими.

Мне хотелось говорить только о Даше, но остальные о ней больше не поминали. Я уже знал, что любимым времяпрепровождением этой компании является штука диковинная и мне совершенно непривычная — рассуждения и споры на отвлеченные темы. В моем кругу такое никому бы и в голову не пришло. Только Базиль, как давеча со своим внезапным панегириком патриотизму, мог изредка позволить себе слегка пофилософствовать, но это относили к одному из его чудачеств.

Вышло так, что в тот вечер у Иноземцова тоже заговорили о достоинствах и пороках отечества. Нападал на Россию доктор — как я понимаю теперь, он вольно пересказывал идеи из «Философических писем» Чаадаева. Мне показалось смелым и новым суждение о том, что наша страна не поместила в сокровищницу человечества ничего по-настоящему ценного или оригинального, что мы обречены быть провинцией и охвостьем мировой культуры, что весь смысл России в том, чтобы демонстрировать людскому роду, как ненадобно обходиться со своим народом, природой и государственным строем. Единственное спасение для русского человека, обладающего умом и совестью, состоит в том, чтоб жить самому по себе, по своим собственным правилам, и ни в коем случае не мешаться с остальною массой.

Возражал ему, как и в прошлый раз, Никитин, а Платон Платонович с удовольствием внимал обоим, соглашаясь и с тем, и с другим. Теперь, при гаванских сигарах, вид у моряка был уже совершенно счастливый.

— То, что вы говорите о личных правилах, справедливо, но позвольте: я ведь — не только личность, которая однажды родилась и однажды умрет, — отвечал доктору Олег Львович. — Я еще и частица чего-то большего: мужского пола, дворянского сословия, великорусской народности. Я же не казнюсь оттого, что я появился на свет мужчиной и дворянином? Отчего же мне мучиться своей русскостью? Случалось ли вам встретить черкеса, который жалел бы о том, что он черкес? А ведь у них оснований для угрызений никак не меньше, чем у вас и вашего одномысленника Чаадаева. — (Полагаю, я впервые тогда услыхал это имя и взял его себе на заметку). — Я русский по языку, воспитанию, образу мысли, душевному складу, наконец, и спокойно принимаю это обстоятельство как данность, даже рад ему.

— Чему же, позвольте узнать? — кипятился Прохор Антонович. — Что за радость такая быть русским? Мы живем в деспотии, бесправии и неравенстве! Народ наш коснеет в грязи и свинстве! Европа развивает науки и просвещение, а у нас студентов за пустяки отдают в солдаты! Какой британец, или француз, или хоть захолустный швед станет безропотно сносить зуботычины исправника, порку в съезжей избе, позорную цензуру каждого печатного слова? Да любая из европейских наций лучше нашей!

— Одна нация не может быть лучше или хуже другой. В чем-то одном может, а вкупе — никогда. Это верно, что по части собственного достоинства англичане с французами нас далеко обошли. Немцы прилежней нас. Итальянцы больше расположены к искусствам. Чухонцы аккуратней. Зато мы выносливей, разносторонней, а в час испытаний и самоотверженней, что многократно доказывала наша история. Так давайте ж крепко держаться за то, в чем мы лучше, догоняя другие народы в тех качествах, которых нам недостает. Вот вам вся формула патриотизма.

Капитан кивнул, и даже дважды. Однако Кюхенхельфер, заядлый спорщик, не сдался:

— Качества качествам рознь! Выносливость хороша для тягловой скотины. Как можно сравнивать ее с развитым достоинством, которое подвигло англичан подчинить королевскую власть закону еще в тринадцатом столетии! Где вы видели самоуважение в нашем крестьянине или мастеровом?

— В Сибири и на Дальнем Востоке, — сказал Никитин. — Именно там сегодня поселился настоящий русский человек. Лучшие качества его натуры проявляются там, где нет помещиков и полиции. Русский человек создан для вольной жизни. Тогда он становится широк, отважен, предприимчив. Когда он встает в полный рост и распрямляет плечи, ему нипочем любые преграды. Еще со времен Ермака всяк, кто не мог мириться с принуждением и унижением, тянулся на окраины. Когда-то вольным народом были казаки. Но их прикормили, приручили, и стали они мишкой на цепи: перед кем скажут, пляшет, на кого покажут — когтями рвет. Иное дело — Сибирь. Будущее России там, уж можете мне поверить.

И он стал рассказывать о краях, где человек сражается не с человеком, а с дикой природой; где всяк узнаёт себе подлинную цену и находит, что искал — кто богатство, кто приключения, кто покой.

Мы слушали его рассказы о Сибири допоздна.

Глава 8

А наутро мне снова, в третий раз за три дня, довелось выслушать рассуждение о патриотизме — из уст довольно неожиданного оратора. Потребовав в номер кофею и не дождавшись его, я вышел в буфетную, никого там не обнаружил и отправился на половину, которую занимала хозяйка, купчиха Маслова. Ее заведение, как я имел возможность убедиться, считалось первоклассным лишь по той причине, что в Серноводске недоставало гостиниц. Пришло время высказать претензии относительно мух, холодных самоваров, тугоухой прислуги и прочего. Первый, кого я повстречал, войдя в коридор хозяйкиных апартаментов, был майор Честноков. Он предстал предо мной по-домашнему — в халате и войлочных туфлях без задников.

— Удивляетесь? — Он игриво подмигнул. — Homo sum et nihil humanum…[11] — разумеется, в свободное от службы время. Капитолина Семеновна — особа сдобная, что ж не полакомиться. Да вы заходите, заходите. Попросту, по-соседски. Я, знаете, тут прижился, навроде приблудного кота. Человек я бедный, бездомный, а тут и тепло, и сытно, и покотовать лакомно. — Иван Иванович жирненько посмеялся. — Мы с вами одного поля ягоды, милейший Григорий Федорыч. Из малодушных-с. Всякой ласке рады.

— Это в каком, позвольте спросить, смысле — «малодушных»? — неприязненно отстранился я от руки, норовившей взять мой локоть.

— В самом прямом. Юридическом. Мне от папеньки в наследство досталось три крепостные души. Вам, сколько я знаю, сулится немногим больше. Таких дворянчиков в старых грамотах именовали «малодушными». Вот ваши питерские приятели — те «великодушные». Но государство российское не на них, бездельниках, а на нас с вами держится.

Меля языком, он как-то очень ловко поддел-таки меня под руку и увел вглубь квартиры. Я и не заметил, как оказался за столом в уютной кухоньке, и передо мной в большой чашке с узором уж дымился кофей.

— Вам с сахарком или с медом? Сливок пожалуйте, — хлопотал надо мною майор.

Теперь мне стало понятно, почему я так легко разместился в «Парадизе». Однако осведомленность жандарма о моих наследственных перспективах настораживала. Это могло означать только одно: Честноков зачем-то не поленился собрать о моей скромной персоне сведения, которые вряд ли содержатся в офицерском формуляре.

— Мы с вами служим не с гонору или скуки, а ради хлеба насущного. Государство нам и отец, и мать, и кормилица, питающая нас своими персями, — продолжал Иван Иванович.

— Неправда. Я служу из любви к отечеству.

Он покачал пальцем:

— Бросьте. Любовь к отечеству, антр-ну, это химера, хоть и полезная. Любить отечество возможно для каких-нибудь англичан или голландцев, которые, влезши на кочку, могут всю свою необширную родину враз оглядеть. А Россию обозри-ка, попробуй. Кой ляд общего у меня, русака, с камчадалом, чухонцем, жидом, полячишкой, да хоть бы и своим мужиком сиворылым? Можем ли мы с ними любить некую абстракцию, которая существует только на географической карте? Другое дело — любовь к государю. Вот это штука ясная и нисколько не абстрактная. Человека полюбить очень даже возможно. Нам, дорогой Григорий Федорыч, без самодержавия прожить никак нельзя. Оно наш стержень или, выражаясь по-кавказски, шампур, на коем всё наше мясо держится. Вот в чем состоит российский патриотизм: люби государя, верь в него, как в святую Троицу, а если грех какой, так то его царская печаль — ему за всех нас перед Богом отвечать. Так или нет?