Алексей Новиков - О душах живых и мертвых Страница 23

Бенкендорф развел руками.

– Если бы мы были всемогущими, ваше превосходительство! – Он выдержал паузу, всю значимость которой должен был оценить собеседник. – Впрочем, русские власти всегда будут стоять на страже справедливости, – заключил шеф жандармов. – Не сомневайтесь в искренности моих слов.

Проводив гостя, Бенкендорф с особым вниманием перечитал копию показаний секунданта Лермонтова, Алексея Аркадьевича Столыпина.

После ареста Лермонтова Столыпин почувствовал, что над головой поэта собираются грозовые тучи. Было похоже, что молнии готовы ударить откуда-то с высоты. Интрига, если и начала ее Тереза Бахерахт, давно дошла до дворцовых сфер. А Столыпина никто не звал, никто не допрашивал.

Тогда он обратился к помощнику Бенкендорфа, заявляя о своем участии в дуэли и требуя привлечения к делу.

Но генерал Дубельт или был занят другими делами, или полагал, что секундант Лермонтова никого не интересует. Столыпину пришлось потревожить самого Бенкендорфа.

Нельзя было сделать шага более неудачного. Столыпина немедленно арестовали и подробно допросили. Собственно говоря, Алексей Аркадьевич не имел никаких оснований обращаться к жандармам. Как ни всемогуще было ведомство графа Бенкендорфа, не оно ведало до сих пор следствием о дуэли. Но, должно быть, Столыпин, как и многие россияне, был убежден, что все пути ведут к Бенкендорфу, а может быть, подтолкнул его страх неизвестности.

Да и граф Бенкендорф, осведомившись о дуэли, вовсе не обязан был ею заниматься. Мало ли стреляются господа офицеры. Иное дело, когда обозначилась перед глазами шефа жандармов фамилия поручика Лермонтова. Отныне граф Бенкендорф, формально не участвуя в следствии, уже ни на минуту о нем не забывал.

Сначала Столыпин показал, что выстрелы противников последовали так скоро один за другим, что нельзя было определить, чей именно выстрел был сделан прежде.

Этот неопределенный ответ Столыпина не мог удовлетворить любопытство голубых мундиров. Ведь Лермонтов показывал, что он намеренно выстрелил в сторону. Может ли подтвердить именно это обстоятельство господин Столыпин?

Столыпин долго обдумывал ответ. После колебаний он нашел наконец новую, но столь же двусмысленную формулу:

«Направление пистолета Лермонтова при выстреле не могу определить и могу только сказать, что он не целился в де Баранта».

С тем Столыпина и отпустили. Он был немедленно освобожден. Правда, где-то в тайниках души оставалось чувство неловкости: не купил ли он свободу слишком дорогой ценой? Но кто обратит внимание на ничтожную мелочь, которая будет навсегда похоронена в следственных протоколах!.. К тому же он сам был теперь не уверен: может быть, он и не видел, куда был направлен пистолет Лермонтова… «Ну конечно, не видел», – окончательно успокоил встревоженную совесть Алексей Аркадьевич.

А в бумагах, представленных шефу жандармов, жирной чертой было подчеркнуто: секундант Лермонтова не подтвердил важнейшего показания о том, что Лермонтов будто бы стрелял в сторону. Не целиться – одно; отвести пистолет в сторону – совсем другое дело.

– Очень хорошо, – вслух сказал граф Бенкендорф, перечитав показания Столыпина, и прикрыл усталые глаза. Так легче думать, не рассеиваясь.

Дело уже дошло до императора. Зашевелился граф Нессельроде. Хлопочет французский посол… И черт бы побрал всех этих писак! Стоило умереть одному, Пушкину, – и тотчас на смену объявился Лермонтов. Это именно его стихи одуревшие придворные старухи приняли когда-то за призыв к революции. Шеф жандармов и сам на всякий случай попугал тогда императора: может быть, и есть где-нибудь какая-нибудь тайная партия? Разве на усердных, но малограмотных агентов можно положиться до конца?

Но никакого тайного общества нигде не обнаруживалось. Гроб Пушкина тайком увезли на Псковщину и там без огласки похоронили. Время тревог благополучно миновало. Выходит, юный гусарский корнет нагородил в своих стихах всякой чепухи по молодости только, по собственному неразумию. Вот тогда и поддался малодушию Александр Христофорович. Старуха Арсеньева могла всякого взять измором. К тому же не опасно было сделать благородный жест: корнет Лермонтов, всеми забытый, кочевал где-то по Кавказу. Сам Бенкендорф лично просил тогда о прощении Лермонтова, в уважение к слезницам бабки его Арсеньевой… Именно так было три года тому назад.

А теперь, когда всплыла история этой дуэли, вдруг все вспомнит его величество и грозно нахмурит брови. «За кого же ты, Бенкендорф, просил? А он, твой протеже, устраивает скандалы в маскараде августейшим особам и стреляет в сына французского посла… Что теперь мне ответишь?»

Александр Христофорович открыл глаза и оглянулся – так явственно послышался ему грозный голос самодержца… А ведь может его величество и далее продолжить: «Читал ли ты, Бенкендорф, новые пьесы оного поручика?»

О них, точно, не раз отзывались шефу жандармов высокопоставленные особы. Докладывала и секретная агентура, приставленная к наблюдению по литературной части. Следовательно, не по молодости лет и не по неразумию, но по закоренелой дерзости своей действует поручик Лермонтов… Довольно натерпелись с Пушкиным! Лучше взять меры вовремя, чем опоздать.

Граф спрятал бумаги в стол и решительными шагами пошел из кабинета.

Интрига завязывалась в Зимнем дворце, в министерстве иностранных дел, во французском посольстве и, наконец, в кабинете шефа жандармов.

А председатель, члены и аудитор военно-судной комиссии, ничего не ведая о событиях в высоких сферах, сочиняли вопросные пункты для Эрнеста Баранта и, учитывая принадлежность его к семейству посла, отправили их в министерство иностранных дел для вручения по принадлежности.

Бумаги пошли на доклад к графу Нессельроде.

Министр пожевал губами и равнодушным голосом приказал:

– Вопросные пункты вернуть военно-судной комиссии, осведомив ее, что барон Эрнест де Барант отбыл за границу.

Глава вторая

Эрнест де Барант действительно собирался в Париж, однако поспешности не проявлял. Да он и не мог уехать – на карту поставлена его честь.

Молодой человек, числившийся, по сведениям министерства иностранных дел, выбывшим за границу, разъезжал по петербургским аристократическим гостиным и клялся, что проучит Лермонтова.

– Он смеет говорить… – Эрнест Барант задыхался от возмущения, – он говорит, что стрелял в сторону! Пусть он лжет, если не умеет сохранить достоинство, попав под суд. Допускаю! Но пусть он поищет другую лазейку. Оказывается, это он, по своему великодушию, подарил мне жизнь. Каково?! Я требую объяснения. Я снова призову его к барьеру!

Милому храбрецу горячо сочувствовали – и в первую очередь дамы. Плутишка Эрнест так хорош, когда горячится! Совершенно магнетические глаза!

И чем больше чувствовал себя героем петербургских гостиных молодой француз, тем решительнее собирался наказать противника. Правда, противник сидел за решеткой и не мог слышать ни одного из монологов, выдержанных в стиле высокой французской трагедии. На гауптвахту к Лермонтову не ездили светские дамы, которые были постоянными посетительницами салона графини Нессельроде и принадлежали к самым пламенным поклонницам шалуна Эрнеста.

Но это не значит, что поэт коротал мрачные дни в одиночестве. У Лермонтова побывали участники сходок, происходивших у графа Браницкого. Каждый, явясь сюда, чувствовал, что выполняет гражданский долг, невзирая на опасность, хотя вход на арсенальную гауптвахту был почти свободен. Это не мешало членам тайной палаты крепко пожимать руку поэту с заговорщическим видом.

Побывал у Лермонтова и Андрей Александрович Краевский, предварительно осведомившись о том, что к поэту легко проникнуть без официального разрешения.

Краевский привез узнику только что вышедшую мартовскую книжку «Отечественных записок» с повестью графа Соллогуба «Большой свет».

– Посмеешься на досуге, Михаил Юрьевич. Единственный в своем роде памфлет, поражающий не цель, но самого автора!

Лермонтов не обратил на повесть Соллогуба никакого внимания:

– Неужто тебе нечего больше печатать, Андрей Александрович? – мимоходом спросил он и отложил журнал в сторону.

– Побывал бы ты на моем месте, Михаил Юрьевич! – со вздохом возразил Краевский. – Лермонтов, видишь ли, предпочитает превращать свои повести в роман и печатать их отдельной книжкой, а у Соллогуба всегда есть что-нибудь готовое для журнала. Вот и приходится печатать. Спасибо и на том. А сам знаешь, читатели просто с ума сошли: давай и давай им русские оригинальные повести… Соллогуб-то у тебя не был?

– Не вижу и повода для этого визита.

– Помилуй, он непременно обещал у тебя быть!

Действительно, граф Соллогуб явился на следующий же день. Ни тени смущения не было на его породистом лице; вот что значит светское воспитание! Владимир Александрович, только что напакостивший в своей повести, изящно улыбался, спрашивал о здоровье и смотрел на поэта ясным взором. Должно быть, граф Соллогуб никогда не слыхал о существовании литературной совести.