Владимир Рынкевич - Мираж Страница 23

   — Так зачем же ты, Антон, такой-сякой Иванович, погнал нас погибать в степь? Там же остались лучшие.

   — «Понимаешь, Игорёк, надо же было оправдать Белое движение. Но я немного мешал красным сражаться с немцами. Так, кое-где по железнодорожным узлам. И устояли ведь против немцев. До самого 8 августа...»

   — Замолчи, подголосок. Воевали, чтобы воевать. Шли на пулемёты и умирали, чтобы красные спокойно отбивались от немцев. Всё! Мираж кончился! Начался бред!

Меженин сел на кровати во всей своей похмельной неприглядности и сказал, словно кому-то угрожая:

   — Теперь я знаю, что мне делать.

   — Что?

   — Это — личное. Каждый должен решить сам за себя.

   — В данное время — послужу в артиллерии и потом подамся в Харьков.

   — Думаешь, мужичок Деникин, жалеющий красных и влюблённый в Сорокина, возьмёт Харьков?

   — Не он один. Сейчас там Врангель[32] появился. Из тех, из баронов. Ему дали конницу.

   — Этот убеждён, что призван спасти Россию, а может быть, даже и царствовать. Немецкие бароны — они такие. Значит, мираж не кончился.

   — А Кутепов с дамой — это мираж или бред?

   — Это... Это, Лео, выше моего понимания. Это — свершение. Может быть, даже любовь!

Странная встреча с дамой, заблудившейся в незнакомом городе, разбудила в Кутепове нечто почти забытое, но совсем не офицерско-юнкерское. Вспоминая её сочувственно-внимательные голубые глаза, голос искренней, слегка смутившейся женщины, называющей его героем, он не думал о неожиданном романе, о естественном проявлении дремавшей чувственности. Он вообще не думал, а слушал музыку, вернее, вспоминал. Когда на экране кинематографа появлялась Вера Холодная в роскошных одеждах, с горькой печалью на лице, тапёр от пустых ритмичных аккордов переходил к медленной серьёзной и грустной мелодии, и возникало желание быть рядом с этой женщиной, защитить её, успокоить, спасти.

Но это было в Екатеринодаре. На следующий день после встречи он уехал в Новороссийск. Набрать исполнителей не составило, труда, главное — окружить себя своими. Взял Соболя, Ермолина, своего нового адъютанта капитана Ленченко — бывшего марковца, но весьма интеллигентного.

«С сего 13 августа...»

Так начиналось объявление, приклеенное на заборе Новороссийского рынка. Бывшие минёры с эсминца «Керчь», друзья Вожакин и Курочкингвнимательно прочитали о том, что с 13 августа гвардии полковник Кутепов назначен Черноморским военным губернатором, о том, что он будет беспощадно бороться с большевиками, бандитами, мародёрами и т. п. Вроде бы друзей, ставших рыбаками, это не касалось. Им бы уйти вместе со всеми моряками черноморского флота к Сорокину или к Кожуху, но в сумасшедшие июньские дни, когда все сначала митинговали, а потом топили корабли Черноморского флота, во время разгрузки Вожакину ящиком перебило ногу, и он сильно хромал, а Курочкин остался с другом. Летом и крыша не нужна, а осенью двинут куда-нибудь, скорее всего, к Вожакину — его дом почти рядом: на Маныче.

13 августа, как уже не раз бывало, они задержались с приятелями-рыбаками после торговли и засели сначала в кабаке, а потом, когда заведение закрыли, расположились в садике на привычном месте, где иной раз можно и переночевать. Потребовалась дополнительная бутылка, Курочкин сказал: «Я знаю, где», и...

Он должен был бы уже вернуться, а услышались не его одинокие шаги, а дружный и грозный топот копыт. 13 августа новый губернатор производил ночной объезд Новороссийска. С ним на площадь выехали ещё человек 15. Из садика все мгновенно исчезли, Вожакин успел заползти в яму за мусорными ящиками.

Курочкина схватили на площади пьяного, с бутылкой, без документов. Рванули рубаху — тельняшка. Поставили в ряд к другим. Кутепов лично обошёл всех, взглянул на каждого и для каждого одно слово: «Повесить».

Когда на другой день Курочкина хоронили на рыбацком кладбище, Вожакин кричал:

   — Прощай, Степа! Морской клятвой клянусь: отомщу за тебя! Не жить гаду Кутепову!..

Кроме казней, новый губернатор назначил в губернаторском доме регулярные часы приёма чиновников и населения.

В один из первых дней на приём явился поручик Макаров. Полковник помнил в лицо только сослуживцев или врагов, если они оказывались близко — в бою или в плену. Ничем не примечательного, кроме светлых волос и хитрого прячущегося взгляда, юного поручика, когда-то случайно оказавшегося соседом в опасном поезде, Кутепов не узнал. Поручик, наверное, того и добивался. С серьёзным не по летам лицом подал документ, удостоверяющий, что предъявитель сего, поручик 1-го офицерского стрелкового полка П. В. Макаров, есть адъютант командира 3-й дивизии Добровольческой армии генерала Май-Маевского. Пытался объясняться о своём деле серьёзно и многословно: о Нехватке оружия, о кознях немцев, о коварстве красных...

   — Поручик, давайте бумагу, — перебил его полковник. — Там, по-видимому, всё изложено достаточно подробно и, наверное, короче.

   — А я ещё короче, — вдруг заговорщически понизил голос Макаров. — Мы тайным образом через румын продаём наш уголь англичанам, а взамен получаем оружие и боеприпасы. Вот на этой сделке — 100 пулемётов с тремя боекомплектами. Надо лишь дать разрешение выйти на румынской шхуне из Новороссийска.

   — Давайте бумагу. Где подпись командира дивизии? Ага, здесь, — произнёс полковник и написал резолюцию: «Капитану Соболю! Прошу срочно оформить разрешение. Кутепов».

Вошла следующая посетительница.

Вошла навсегда.

   — Это вы, Александр Павлович?

Ему показалось, что голубые с прожилками глаза её наполнились слезами нежданной радости. Выяснилось, что она отправила свои вещи из Риги сюда со шведским пароходом, через несколько дней он прибудет, и надо оформить...

Дверь осторожно открылась, и в комнату решительно вошёл капитан Соболь, за ним пытался проскочить поручик Макаров. Своим разрешалось входить запросто, но теперь полковник нахмурился и сказал, что очень занят.

   — Вы подождите там, — резко отстранил Соболь поручика, но сам всё же прошёл к столу, высоко держа документ, на котором Кутепов только что поставил резолюцию.

   — Александр Павлович! — воскликнул Соболь, затем, нагнувшись над столом, сказал, понизив голос, — это афера. Они просто торгуют нашим донецким углем и прибыль берут себе.

   — Господин капитан, вы видели мою подпись?

   — Так точно, поэтому я и...

   — Видели подпись генерала Май-Маевского? Так. Я однажды напоминал вам правила поведения офицера, заподозрившего другого офицера в бесчестии. Идите.

В одну из очередных встреч с Лидией Давыдовной, в горячий безветренный день, Кутепов пригласил её на автомобильную прогулку по степным дорогам вдоль моря.

   — Там стреляли, говорят, топили какие-то корабли, — показывала она на торчащие из воды верхушки мачт, — но есть чистые, тихие места, где сохранились пляжи и можно купаться. Моя подруга, вернее, она у нас давно служила, ещё когда папа был жив, показала мне такой пляж. Это здесь недалеко.

   — Но... Купаться... Так неожиданно... Костюмы...

   — Оставим здесь машину с шофёром, а сами пойдём за тот кустарник.

   — Однако...

   — Александр Павлович, у нас в Прибалтике мужчины и женщины, хорошо знакомые, всегда купаются обнажёнными. Ведь мы же хорошо знакомы? Вы же не станете стыдиться своих священных ран, полученных в сражениях?..

Шла долгая тяжба с командиром немецкого миноносца, пытавшегося вывезти из порта на русском наливном судне керосин. Здесь Соболь был прав. Разрешать этого нельзя. Никаких отношений с немцами. Полковник приказал поставить на набережной орудие и, в случае попытки вывести судно, открыть огонь. Вечером, когда Лидия ждала его в гостинице, вдруг опять явился командир миноносца, а с ним... поручик Макаров. Полковник вызвал Соболя и дал пять минут на вопросы. Макаров, тяжело вздыхая, как человек, нечаянно попавший в неприятное положение, объяснил, нахмурясь и ни на кого не глядя, что по случайности оказался свидетелем покупки немцами керосина, так что вот...

   — Моё решение, — сказал Кутепов, опершись ладонями на стол, будто уже поднимаясь. — Одну треть груза отдать немцам, две трети — оставить городу, судно вернуть русскому владельцу, никаких дальнейших переговоров с немецкой стороной не вести.

Никто не возразил. Прощаясь с поручиком, Кутепов взглянул на него с некоторым вопросом.

Потом гуляли с Лидой по набережной. Цвели прибрежные сады, и в безветрии можно было различить запахи роз и душно-сладкой бирючины. Рожок молодого месяца царапался о вершину горы, и в безоблачном небе над морем звёзды виделись ясно и отчётливо. Остановились у парапета. Охрана застыла шагах в двадцати. Лидия стояла рядом, прижавшись мягким плечом, и он показал ей поднявшуюся невысоко над горизонтом красноватую звезду.