Борис Изюмский - Плевенские редуты Страница 23

Князь пришепетывал, и у него получился «курш».

Маленький, худощавый, он поднялся с кресла, глаза его метали молнии. Сильно прихрамывая — упал из экипажа в Москве, — прошелся по комнате.

У педантичного, тишайшего Анучкина уже были столкновения с начальником. Еще по дороге сюда, в поезде, они заговорили о войне.

Князь, туговатый на ухо, громким голосом, словно с трибуны, возглашал чуть ли не на весь вагон:

— Турки и англичане хотят откинуть Россию в край озер, запереть ее в Черном море, лишить свободного сообщения со Средиземным, поставить судьбу нашей торговли в зависимость от Порты. Это ли не глумление над великой державой? Нет, коварный Альбион должен отступить от морского рукава.

— Господи, да при чем же тут «рукава» и торговля? Народ идем освобождать, — деликатно возразил Анучкин.

Глаза князя насмешливо блеснули:

— Я полагал, вы не столь наивны, чтобы принимать всерьез бредни либерального толка… Российские интересы для нас дороже славянских…

А на прошлой неделе, уже здесь, Дмитрий Гаврилович подвергся новому испытанию.

Князь совершенно убежденно заявил ему:

— Розги необходимы России, где территория велика, население редко и надо быстро восстанавливать порядок. Солдат да и болгарин должны видеть палку.

Тогда Анучкин не выдержал, повернулся и молча вышел, чтобы не наговорить лишнего.

— Да, так зовите сюда чорбаджи Цолова. И запомните, я подписываюсь под кредо князя Горчакова: «Только богатые люди — люди». Однако добавлю: и породистые. Нам не нужен le muflе[22]

Это было уже пощечиной Анучкину, выходцу из разночинцев. Но что поделаешь, он должен терпеть, потому что подать рапорт об отставке сейчас, в разгар войны, не позволяла совесть.

Верещагин и Чернявская ехали до Систово в фаэтоне с откидным парусиновым верхом. Справа от себя Александра Аполлоновна пристроила ящичек со шприцами, лекарствами, в ногах поставила клетчатый саквояж с теплыми вещами.

На привалах Чернявская делала Василию Васильевичу перевязки. Рана еще немного кровоточила, но Верещагин и слышать не хотел о длительных задержках в пути.

Из Зимницы они по наведенному мосту вслед за обозами перебрались на болгарский берег и крутым подъемом достигли центра города.

Еще издали Верещагин приметил тонкую юношескую фигуру князя Черкасского в форменном сюртуке. Прихрамывая, князь выходил из подъезда особняка, опираясь на палку. Фуражка с красным околышем была глубоко надвинута на лоб. Московский голова здесь!

Верещагину доводилось в Москве, у общих знакомых, встречаться с князем, и Василий Васильевич вынес о нем самое неблагоприятное впечатление. Особенно, услышав как-то дикую тираду:

— Я противник правильного судопроизводства и либеральных законов. Они полезны для страны, где от густоты населения думают об эмиграции. А нам не подходят…

Верещагин еще подумал тогда об омерзительности подобной сентенции.

В госпитале Василию Васильевичу рассказывали, как принял князь крупного болгарского ученого Верона. Ученый предложил свои деньги для устройства болгарских школ, но услышал в ответ:

— Милостивый государь! Мы не нуждаемся в подаяниях. Да турки и достаточно понастроили школ. Если же мы решим увеличить их количество, то, уверяю, обойдемся без вашей благотворительности.

Сейчас Верещагин сделал вид, что не узнал князя, проехал мимо, чтобы не пожимать его руку. «Бедные, бедные братушки, какой попечитель им достался».

Расспросив прохожих, где дом Жечо Цолова, они доехали до окраины города и, расплатившись с возчиком по три золотых за день, отпустили его.

Цолов встретил не очень радушно, но, прочитав письмо своего бухарестского влиятельного знакомого, смягчился: кто знает, может быть, это полезно для будущего — прослыть другом русских? Ведь разговаривал же с ним весьма любезно новый хромоногий губернатор. Возможно, при оборотистости с московцами тоже можно сварить кашу.

— Муж и жена? — бесцеремонно спросил Жечо у приехавших.

Глаза его, казалось, ощупывали, обыскивали. Чернявская, покраснев до слез, быстро сказала:

— Нет-нет, я сопровождаю…

— Тогда вам будут две комнаты рядом, наверху.

— А нельзя ли внизу? — робко попросила Чернявская. — Василий Васильевич ранен, ему трудно подниматься по лестнице.

«А, черт, еще выбирают», — выругался про себя Жечо, но вслух сказал:

— Можно…

…Прежде всего Василий Васильевич проверил свое хозяйство: открыл этюдник из березовой фанеры. Под овальной палитрой в ряд лежали крупные тюбы масляных красок: золотистой охры, берлинской лазури, фиолетового кобальта и тюбики поменьше — с желто-коричневой сиеной, пурпурным кадмием.

Верещагин любил даже просто глядеть на эти карнавальные шеренги: желтой неаполитанской, красной венецианской, английской, индийской красок…

Он приподнял крышку черной железной коробки с кастетами красок акварельных… Они нежились в лунках в ожидании своего часа.

Верещагин удобнее уложил скипидар, лак, масленку с льняным маслом, уголь и губку. Перебрал кисти: плоские, щетинные, с длинным волосом, мягкие, колонковые и отдельно — из перьев вальдшнепа. Василий Васильевич нередко делал кисти сам, а в детстве даже сурово за это поплатился, когда остриг мех с хорьковой шубы гостя — помещика Брянцева.

Сейчас ему припомнился заветный магазинчик на парижской улице Руаяль, где можно достать и наилучшие кисти, и дрезденский холст, и акварель, и гуашь, и темперу…

Василий Васильевич тщательно осмотрел подрамник с натянутым грунтованным холстом, картон, проклеенный раствором рыбьего клея, бесчисленные альбомы, записные книжки. Кажется, все в порядке, он готов.

Только теперь Верещагин внимательно оглядел комнату: прижалось к стене темно-желтое пианино, над ним висел большой портрет Александра II. Интересно, где хозяин так скоро его добыл?

Немного отдохнув, они решили пойти в город. Александра Аполлоновна надела светло-сиреневую шляпу с широкими полями. Воздушное длинное платье облегало ее стройную фигуру. Белые туфли словно подчеркивали высокий подъем маленьких ножек. Она была красива, но не вызывала вожделения, скорее даже боялась вызвать его.

Василий Васильевич по натуре своей не был ни дамским угодником, ни любителем гусарских приключений. Но, как художник, внутренне восхищался молодой женщиной, полной какого-то непередаваемого обаяния. Так хотелось бы запечатлеть ее вот такую: в воздушном платье, белых туфельках, изящную и женственную.

Медленно, потому что Верещагин опирался на палку с костяным набалдашником, пошли они к центру города. Мимо, в сторону Плевны, протащила орудия батарея и тонко продребезжали стекла в окнах домов. Процокали, пофыркивая, кони казачьей сотни: шли на рысях, роняя на мостовую рыхлые зеленовато-болотные яблоки; поблескивали пики над околышами и лампасами, подрагивали пышные казачьи чубы.

Бойко шла торговля в лавчонках и у маркитантов, взвинтивших цены. Из открытых дверей ресторанов «Конкордия», «Румелия» медлительно вытекали негромкие звуки. Музыканты небольших румынских оркестров играли с душой, и в самой приглушенности чувствовались и вкус, и тонкость исполнения.

Стучали шары в бильярдной. Фортуна лотереи крутила стеклянные ящички с билетами, зазывала к себе.

По всей видимости, город заполонили шулера, сутенеры, спекулянты, проститутки — обычная накипь войны.

Жара несколько спала, и завиднелись цилиндры, котелки, приоткрылись ставни домов, в магазинчиках начали обливать полы водой… Болгарский юноша, с крестом, нашитым на шапку, гордо нес ее, как корону. Надпись на дверях игорного дома предостерегала: «Вход неиграющим не дозволяется».

Верещагин не выдержал, достал альбом, набросал и этот вход в игорный дом, и рядом с ним угол болгарского жилья с верандой, увитой виноградом, и почтамтскую лавку, и армейскую кухню на улице.

Возле цветочного магазина они остановились.

В небольшой солнечной комнате — чудо! — выставка роз. «Цыган», «Алая слава», «Морской разбойник» — прочитали они на карточках.

Розы в эту пору!

Хмурились черные, грустным пламенем восковой свечи теплились желтые.

Верещагин купил и преподнес Чернявской «Лунный луч». Она благодарно улыбнулась, при этом впадинка посредине полной нижней губы обозначилась яснее.

Но все это — и музыка под сурдинку, и обещания лотереи, и розы — не могло заглушить тревог войны, идущей рядом, и город, хотел он того или нет, был в ее власти. Толпились люди у госпиталей, расположившихся в училищах, мечетях, сараях, гостиницах, частных домах. Только и говорили о двух кровавых неудачах русских под Плевной, где засел Осман-паша, о том, что передовой отряд генерала Гурко вынужден был возвратиться из-за Балкан, оставив небольшие силы на Шипке.