Восхождение царицы - Маргарет Джордж Страница 23

позволить себе причесываться, как девочка, а поскольку волосы у меня уж точно хороши – черные, густые, блестящие, чуть вьющиеся, – то я не считала нужным прятать их от людей раньше времени. Ну и конечно, естественным выбором стало платье из тонкого белого полотна – ничто не сочетается с черными волосами удачнее, чем белый наряд. Для моей стройной фигуры подошел бы стиль Древнего Египта, но для нынешнего события более подходил эллинский покрой с его струящимися, летящими складками.

По крайней мере, мне больше нет нужды скрывать грудь. Со смертью Береники необходимость в том отпала, и я могла позволить своему телу говорить за себя. Что касается груди, то даже на самый строгий взгляд в ней не было ни малейшего изъяна.

Закончив наряжаться, я представила в зеркале рядом со своим отражением облик Арсинои, обладавшей красотой в общепринятом представлении – той самой, о какой мечталось и мне.

Я подвинула зеркало, чтобы образ сестры исчез, и стала всматриваться в собственное отражение, пытаясь представить себя со стороны. И не испытала разочарования.

«Если бы я увидела эту девушку, – подумалось мне, – то непременно захотела бы познакомиться с ней».

Я пожала плечами, положила зеркало и принялась выбирать украшения. Может быть, это лучший вердикт, на который кто-либо мог надеяться: «Если бы я увидела эту девушку, то непременно захотела бы познакомиться с ней».

Теперь, когда мы в пышной церемониальной процессии двигались по широким улицам Александрии, я наблюдала за столпившимся по обе стороны народом. Шествие началось у дворца, проделало путь мимо усыпальницы Александра, мимо длинной колоннады Гимнасиона, мимо библиотеки, храма Сераписа, искусственного холма, где разбит парк Пана, мимо театра – мимо всех достопримечательностей нашего великого города. Огромная возбужденная толпа приветствовала нас радостными восклицаниями. Чтобы увидеть процессию, люди залезали на крыши, взбирались на колонны, оседлывали статуи. Мы двигались вслед за Дионисом и его винными мехами, и поджидавшие нас горожане уже были веселы и доброжелательны. Те самые люди, прежде готовые разорвать отца в клочья за то, что он не выдал им на расправу римского солдата, убившего священную кошку, теперь во всю мощь своих глоток выражали преданность и любовь к царю. Интересно, кому достанется их любовь завтра?

Далеко позади нас, обозначая конец процессии, шел человек, наряженный Геспером – вечерней звездой.

Наконец мы достигли места назначения – Стадиона, преобразованного в павильон, где и должны были происходить празднества. Над его открытым полем укрепили крышу, сплетенную из перевитых плющом и виноградными лозами жердей; ее поддерживали колонны в форме священного жезла Диониса. Яркий солнечный свет пробивался сквозь зеленые листья, когда мы вошли в пещеру бога, дабы слиться с ним в хмельном экстазе.

Вернее сказать, туда вошел мой отец. Как ярый почитатель Диониса, он ревностно искал единения с богом через вино. Пока все мы лишь пробовали на вкус новый сбор с виноградников Канопского рукава Нила, лучших в Египте, отец залпом осушил чашу. Потом, когда начались танцы – ибо актеры и музыканты вдохновлены Дионисом и их действо приравнивается к богослужению, – он словно бы вошел в транс: водрузил на голову священный венец из плюща, достал свою флейту и начал играть.

– Танцуйте! Танцуйте! – приказал он всем вокруг себя.

Египтяне повиновались, но римляне воззрились на него в недоумении.

– Я приказал: танцуйте! – потребовал царь и махнул своей флейтой в сторону одного из римских военных.

– Эй, ты! Деметрий! Танцуй!

Деметрий посмотрел так, будто ему приказали прыгнуть в малярийное болото.

– Я не танцую, – отрезал он, отвернулся и зашагал прочь.

– Вернись!

Царь попытался схватить складку его туники, но поскользнулся, и венок из плюща сполз ему на глаза.

– Ой!

Солдаты Габиния тихо ржали, а мне стало очень стыдно. Я знала, что во время вакханалий подобное поведение считается нормой, но в ценящем достоинство Риме подобные оргии не в чести: по мнению римлян, это не священнодействие, а постыдный пьяный разгул.

– Вот почему его называют Авлетом – флейтистом, – произнес голос неподалеку.

Он принадлежал Марку Антонию.

– Да. Однако жители Александрии дали ему это имя в знак приязни, – натянуто промолвила я. – Они почитают Диониса и обычаи его чествования.

– Я вижу.

Он обвел жестом вокруг, указывая на толпу.

Мне показалось, что этот римлянин хочет противопоставить свое ханжество жизнелюбию и веселью других присутствующих, но тут я приметила, что он и сам не забывает прикладываться к серебряной чаше.

– По крайней мере, ты не считаешь, что египетское вино осквернит твои губы, – сказала я.

Он протянул опустевший кубок, и слуга тут же его наполнил.

– Вино у вас хорошее, – отозвался он, смакуя напиток. – Я очень люблю вино и стараюсь везде, куда бы ни забросила меня судьба, пробовать новые сорта. Я пил и хианское, и раэтское, и коанское, и родианское, и несравненное прамнианское.

Сорта вин он перечислял, как любящий отец имена любимых детей.

– А прамнианское и правда такое вкусное, как о нем рассказывают? – спросила я, чувствуя, что тема для него приятна.

– Правда. Оно сладкое, как мед, его не выдавливают из винограда Лесбоса, а позволяют соку сочиться и вытекать самому.

Он вел беседу непринужденно и открыто, и я вдруг поняла, что этот римлянин мне нравится. И не только обхождением. На свой лад он был красив: крепкая шея, широкое лицо и торс с рельефными мускулами.

– Да, я чту Диониса, – промолвил Марк, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. – А еще люблю актеров. В Риме я предпочитаю их сенаторам.

Он прервал разговор, когда к нам, пошатываясь, подошел изображающий бога отец в сопровождении смеющихся женщин, одетых менадами.

– В Риме танцы на людях считаются позором для свободного человека, поэтому Деметрий и отказался, – пояснил Антоний. – Пожалуйста, скажи об этом царю, когда он перестанет быть богом, а станет самим собой.

Как дипломатично он выразился – не «когда он протрезвеет», а «когда станет самим собой». Этот римлянин, казавшийся таким неримским, пришелся мне по душе.

Но он не задержался в Александрии надолго: не прошло и месяца, как Антоний и Габиний отбыли, оставив три легиона для поддержания порядка. Третий римлянин остался – Рабирий, снискавший себе дурную репутацию мытаря и ростовщика. Он вознамерился сам, лично выкачать из египтян деньги, что задолжал отец, а потому заставил назначить его царским казначеем и начал бесстыдно обирать население. Правда, с жителями Александрии, которые всегда были себе на уме и не отличались раболепием, такой номер не прошел: они прогнали взашей сборщиков новых податей вместе с иноземным казначеем. Отцу повезло, что его в очередной раз не скинули с престола.