Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс Страница 23

принялись Вынюхивать секреты «Ла компани де Нью-Йорк», и продолжал мечтать после. Пожелай он просто сбежать подальше от Луиса и Джермейн и леденящего кровь факта, что теперь они каждую ночь делят ложе, причем уже привычно, не особенно скрывая (хотя чудовищность этого и не укладывалось у Иедидии в голове), и он мог бы последовать за Харланом на запад или осесть на какой-нибудь ферме в долине Нотога — отец владел тысячами акров земли и наверняка сдал бы ее внаем или продал по сходной цене (дарить ему землю он не стал бы, по крайней мере, пока Иедидия не женится). Но Иедидия смотрел на север. Именно на север он стремился. Утратить себя, обрести Господа. Уверенный, что Господь ждет его, он стремился взойти к нему паломником.

— Если понадобится, я стану проводником, — сказал он отцу, и сперва тот утратил дар речи от гнева: когда Вест-Индское дельце будет на мази, ему понадобятся надсмотрщики, на которых можно положиться и которые не станут миндальничать с рабами.

— Я проживу в полном одиночестве целый год, с июня до июня, — сказал он своему брату Луису, весьма раздосадованному. В Иедидии он души не чаял, хоть и выражал свои чувства со свойственной ему беспечной грубостью, и сейчас со страхом ожидал, как сложится жизнь семьи, понесшей столько потерь. Потому что нет ничего важнее семьи.

Сначала, после нервного срыва, сбежала их мать. После этого их отец был публично посрамлен — во всяком случае, так выглядело, если судить не только по словам, брошенным вскользь самим стариком, но и по громким репликам со стороны: второй срок конгрессмена Жан-Пьера Бельфлёра был внезапно прерван, за чем последовали обвинения в недостойном поведении и взяточничестве, однако что именно он натворил, так и не выяснилось — слишком много людей было вовлечено в процесс, дельцов и политиков, вооруженных ущербными законами и заручившихся поддержкой губернаторов, готовых, как говорили, пойти на уступки. Спустя несколько месяцев после того, как газетчики принялись полоскать «Ла Компани де Нью-Йорк» в прессе, акционерное общество, в чьи задачи входило основать в горах Новую Францию для титулованных французских семейств, лишенных собственности во времена Революции, общество, торговавшее землей по три доллара за акр (разумеется, сразу после революции Жан-Пьер с партнерами заплатили государству куда меньше — тогда огромные территории, которые прежде находились во владении англичан или их сторонников, вернулись государству, и чиновникам было поручено распродать их как можно быстрее, заселив таким образом северные территории и основав буфер между новыми штатами и Британской Канадой), — через несколько недель тайных совещаний, когда в усадьбе то и дело появлялись чужие люди, а охватывающие Жан-Пьера приступы паники сменялись буйным ликованием, выяснилось, что никаких формальных обвинений не выдвинуто. Ни единого. Жан-Пьера и его партнеров по «Ла ком-пани» даже не арестовали. Но к тому моменту браку Жан-Пьера пришел конец, хотя по жене он не сказать чтобы скучал. А спустя несколько лет сбежал и Харлан, прихватив с собой пару андалузских лошадей и затянув на своей стройной талии кушак, набитый деньгами и остатками материнских драгоценностей.

А теперь еще и Иедидия. Юный Иедидия, всегда боявшийся реальной жизни.

— Год! — Луис рассмеялся. — Ты и впрямь полагаешь, будто продержишься в горах целый год? Дружище, да ты к концу ноября домой приползешь.

Иедидия не возражал. Скромность уживалась в нем с упрямством.

— Представь если ты замешкаешься, то перевалы занесет снегом, продолжал Луис. — А температура там падает до пятидесяти семи градусов[5] ниже нуля. Тебе ведь это известно?

Иедидия неуверенно кивнул.

— Но я должен отрешиться от этого мира, спокойно проговорил он.

— Отрешиться от мира! — загоготал Луис. — Вы только послушайте его — прямо вылитый священник! Как бы ты там и от жизни не отрешился!

Иедидия попытался дать более обстоятельные разъяснения Джермейн, но, увидев полные слез глаза девушки, растерялся.

— Я должен… Я хочу… Понимаешь, мой отец с друзьями… Они же собираются построить лесопилку… Собираются проложить дороги и сдавать внаем землю.

Джермейн не сводила с него глаз.

— Ох, Иедидия, — прошептала она, — а вдруг с тобой что-нибудь случится? В горах, совсем один…

— Ничего со мной не станется, — ответил Иедидия.

— Вдруг, когда выпадет снег, ты не сможешь выбраться? Так Луис говорит…

Иедидия задрожал. Его тревожило, что он запомнит, что будет вспоминать лицо девушки даже после того, как сбежит от нее.

— Я хочу… Хочу отрешиться от этого мира и узнать, достоин ли я… достоин ли Господней любви, — пробормотал он, вспыхнув. В голосе его звенело фанатичное безрассудство человека, пораженного страхом.

Джермейн вдруг беспомощно взмахнула рукой, словно желая дотронуться до него, и Иедидия отпрянул.

— Ничего со мной не станется, — повторил он.

— Но если ты сейчас покинешь нас… если покинешь нас сейчас… то, когда родится ребенок, тебя здесь не будет! — сказала Джермейн. — А мы думали… Луис и я, мы думали… мы хотели попросить тебя быть крестным…

Но Иедидия ретировался, покинул ее.

Не в силах уснуть, она лежала в объятьях своего молодого мужа, растерянная и до слез расстроенная — впервые со дня свадьбы.

— Он не любит нас, — прошептала она. Он покидает их, уходит в горы, где на кон будет поставлена его жизнь, а сам он, возможно, превратится в одного из бесноватых отшельников, знаешь — тех, кого одиночество сводит с ума… — Он не желает становиться крестным нашего ребенка, — прошептала Джермейн, — он нас не любит.

Слушая вполуха, Луис уткнулся ей в шею и пробормотал:

— Да будет тебе, котенок.

— Он не увидит, как родится наш ребенок, — сказала Джермейн.

Луис рассмеялся, и защекотал ее, и прижался бородой к ее шее.

— Зато увидит, как у нас родится второй, третий и четвертый, — успокоил ее он.

Джермейн не желала, чтобы ее утешали. Она лежала, открыв глаза и, к собственному удивлению, злилась. Это было ей несвойственно, однако в этом доме никто ее толком не понимал — все считали ее лишь милой покладистой девочкой. Она такой и была — когда