Анатолий Субботин - За землю Русскую Страница 24

Правду ли молвил Олексич, расхваливая Александру полоцкую княжну? Сказал он, что бойка, а она опустила очи, не взглянула. Только и видел Александр русую, точно свитую из живого золота косу да вошвы, которые чудным и ярким узором играют на летнике. На голове княжны легкий жемчужный убор с серебряным ободком, украшенным мелкой зернью; от ободка, закрывая виски, спускаются золотые колты; в них, на узорном поле, играют драгоценные смарагды и лалы.

За княжим столом в Полоцке не новгородский обычай. Случись стол у Ярослава — сидел бы Ярослав на первом месте, а в Полоцке первое место княгине. Князь Брячислав по ее правую руку, по левую — Александр. Княжна рядом с отцом, наискоски Александра. Вокруг стола войско стольников и чашников. За столом воевода Ратмир, ближние дружинники Александровы и ближние бояре полоцкие.

Непривычно Александру пышное убранство стола. Пил он из золотой чаши, рыбу и дичь ставили перед ним на серебряных торелях. Кулебяки с налимьей печенкой, пироги слоеные и медовые… От чаши романеи, золотистой, как янтарь, что поднесла гостю княгиня, у Александра кружилась голова.

Ласковы с гостем Брячислав и княгиня, выше бы всех поднимать Александру заздравную чашу, а он опустил глаза. Впервые увидел он полоцкую княжну, а кажется, давным-давно знает ее. И она — взглянет украдкой на гостя, будто искрами осыплет из-под длинных ресниц. Развязались за чашами языки. За шумом и говором не расслышал Александр, как княжна, взглянув на него, сказала что-то отцу, князю Брячиславу.

— Хо-хо-хо! — смех Брячислава раскатился на всю гридню. — Веселые хлопцы у тебя, Ярославич, — сказал он через стол Александру. — Чего ани дочке моей про тебя насказали… Хо-хо-хо! И хром-де ты, и кривобок… Ана поверила. То-то, молвил ей давеча, что сговорился я с князем Ярославом отдать ее тебе в жены — слезы лила, а увидела… Хо-хо! Молчу. Не сердись, дочка! А ты, Ярославич, скажи-ка и ты перед всеми, по серцю невеста?

Александр не знал, что ответить. К лицу его хлынула кровь. А Брячислав не унимается, продолжает свое, будто не замечает смущения гостя.

— О том, что дочка думает — не пытаю, сам разумию, за кого отдаю, а тебе, князюшка, не за батьку, за себя решать…

На один миг глаза Александра встретились с глазами княжны. Как и что он молвил? Догадался о том, когда снова услышал голос Брячислава.

— И мне ты по серию, Ярославич, — поднимаясь со скамьи, торжественно произнес Брячислав. — Коли так, ты, князь, и ты, дочка, встаньте рядом… Ой-ой, покраснела невеста. Уж довольна ли? Будто не сокола выбрал ей. Благословляй, княгиня!

Глава 17

Лесовики

Весна шла в блеске: с синими чуткими ночами, холодными, хрустящими, как сухой песок, яркими утренниками. Движение ее было медленным, но с каждым днем на поляне открывалось что-либо новое, невиданное доселе, дарованное весной.

Первые черные отметины на снегу появились на кромке обрыва. Вскоре лапы проталин поползли вверх по плоскому увалу. На обрыве, низвергаясь к реке, засияли многочисленные ручейки. Снег начал оседать. Под ним в каждой впадинке скапливалась вода, отчего наст как бы сплющивался, становился плотнее.

Лопнули почки на вербах. Ветки их покрылись пушистыми, светлыми коконами. Потом зацвели березы, распустив темно-желтые хрупкие серьги; точно мохнатые жуки, жесткие и тяжелые, набухли почки осин. Сосновый бор, плотной стеной окружающий поляну, загадочный и таинственный, каким он казался зимой, посветлел и позеленел. Хотя внизу, под деревьями, лежало еще много снега, но в бору уже исчез тот обманчивый зимний покой, каким совсем недавно здесь было насыщено все.

В одно из тихих и ясных утр на проталине у обрыва появились грачи. Строгие в своих черных уборах, они прохаживались по оттаявшей земле, о чем-то спорили, пачкали клювы в свежей, влажной россыпи. Казалось, птицы решали: остаться ли им здесь или, отдохнув, лететь дальше, туда, где искони чернеют в ветвях гнездилища предков.

Как-то вечером в избу влетела Олёнушка. Глаза ее искрились и сверкали так, словно вместе с нею ворвался в дверь весь простор поляны. В избе был Ивашко. Держа у колен сухой березовый пласт, Ивашко надрубал его по торцу, отщепывая во всю длину тонкие прямые лучины.

— Слушай, братец! — позвала Олёнушка. — Слушай-ко!

Ивашко затаил дыхание, но не услышал ничего, что было бы новым и необычным. Олёнушка помедлила, наблюдая за выражением его лица, потом спросила:

— Ну, что?

— Ничего.

— Ничего? Эх ты!.. Скворец играет.

— Да ну? — на губах Ивашки показалась улыбка.

— Играет… Тот самый, летось который жил.

Поляну кутает тонкая серая мгла прозрачных весенних сумерек. Над крышею займища, на гибкой жердинке, словно нераспустившийся цветок на длинном сухом стебельке, выдолбленная из чурбаша и обернутая берестой скворечня. В сумерках еле виден черный, круглый «глазок» ее. Березовые ветки, привязанные к скворечне, топорщатся в стороны, напоминая поставленную на развилке веху.

Ивашко послушал.

На лесной поляне как-то по-особенному, вольно и хорошо, звучала песнь скворца. Полная весенних запахов тихая вечерняя мгла застыла очарованная. Рядом с Ивашкой Олёнушка. Взгляд ее устремлен вверх, куда-то в синюю глубину потемневшего неба; полуоткрытые губы вздрагивают в лад песне. Ивашке кажется, что Олёнушка понимает голос птицы, знает, о чем поет скворец, и песнь его близка ей. Недаром росла она в бору, знает лесные тайны. И Ивашко полюбил бор. Никогда не жилось ему так хорошо и привольно, как на займище у Данилы. Кроме Данилы и Олёнушки, нет и не было ему никого ближе на свете.

Перед началом весенней распутицы Данила спустился в клеть, под полом избы. Надо было поднять оттуда кадь с житом. Данила опасался: не подступила бы в клеть вешняя полая вода. Качнул кадь — тяжела. Решил выгребать жито и мерками поднимать наверх. Он было принялся за дело, но тут вспомнил, что наверху, в избе, остался Ивашко.

— Ивашко, жив ли, молодец? — крикнул Данила.

— Жив, — отозвался тот.

— Иди-ко, не осилю кадицы…

— Сейчас.

Спускаясь, Ивашко сосчитал пять ступенек лесенки. Свет из открытой «западни» тускло падал вниз, на утоптанный земляной пол, и был до того слаб, что Ивашке не видно ни кади, ни стоящего около нее Данилы.

— Сюда! — позвал займищанин. — Подавайся на голос!

— Нашел.

— Темно. Погоди чуть, огонь высеку.

Звякнуло о кремень кресало. В темноте брызнули яркие сухие искорки. Когда трут затлел, Данила принялся легонько раздувать его, пытаясь зажечь лучинку. Лучинка, видимо отсырев, таяла красным угольком, но не занималась. Ожидая, Ивашко попробовал приподнять кадь. Она поддалась. Придерживая левой рукой за обручи, а правою подхватив под дно, Ивашко поднес кадь к «западне» и выставил наверх.

Данила бросил лучинку. Красной ниточкой сверкнул уголек и исчез.

— Ну, паробче, — Данила подошел к Ивашке. — С твоею силушкой не в лесах жить.

Ивашко не знает сам, откуда у него сила? Рос он сиротою. Вольным жил, но ел не сладко. По нечаянности, из-за того, что безродный, попал в боярскую кабалу и столько хлебнул горя, что на дюжину молодцов впору. Не хвалился он силой, но на полюбовном кругу, в погосте на Лач-озере, не находилось ему супротивников.

Скворец умолк. За рекой, над вершинами бора, блестят подгорающие снизу края облаков. Оглянулся, Олёнушка исчезла. Ивашко собрался было идти в избу, но откуда-то издалека, из-под обрыва берега, донеслось:

Стоит во поле липинка,под липинкою бел шатер…

— Олёнушка! — крикнул Ивашко.

Встрепенулся умолкший скворец, испуганный криком. Облетел вокруг скворечни и угнездился под ее кровлей.

— Олёнушка! — повторил Ивашко.

Тихо. Умолкла песня о липинке… Олёнушка не отозвалась.

Дружен Ивашко с дочерью займищанина. Как на милую сестру смотрит он на девчонку, а она зовет его братцем. Данила не перечит их дружбе. Молода Олёнушка, но бойка и умна. Доверяет она все тайные мысли братцу… Но вдруг, в погожий день, когда особенно хороши и река, и поляна, и все вокруг — Олёнушка потемнеет, задумается о чем-то… Скроется в бор и, сколько ни зови ее, не подаст голоса.

Ничего не страшится она — ни бора, ни хищного зверя, ни темной ночи.

Глава 18

Весна в борах

Не успела зазеленеть на опушке лиловая поросль березняков, как во мхах, на лесных прогалинах, засверкали голубые искры подснежников; следом за ними на обрыве у Шелони желтыми огоньками вспыхнули одуванчики; во впадинах, около реки, в тихих застоявшихся водах, расцвели белые как снег кувшинки, а на поляне, около соснового подлеска, показались золотые с зеленым налетом первые шарики дикого мака.

Весна.

Данила в эти дни пропадал в борах. По затесам и узлам на деревьях находил он старые борти. Осмотрев дупло, прикладывал к нему ухо, прислушивался: живы ли пчелы? Найдя новую борть, Данила, чтоб заметить место, завязывал узлы на ближних кустах, потом осторожно вырезал стенку дупла и, поставив вырез обратно, закреплял лычиной. На поляне, в осиннике перед займищем, стоймя, на козелках, темнели вытесанные наподобие дупла, накрытые берестяной «скалой» колоды. Чтобы «скала» держалась, сверху на ней укреплен камень. В эти колоды Данила переносил молодые рои. Борти в осиннике давали больше меду, чем лесные, в дуплах; легче были к добыче.